Подозрения Боба основывались на том, что его жена принадлежала к воспитанникам очень редкой по тем временам семьи – семьи атеистов. Он не верил в то, что она могла уверовать.

Маргарет, опершись о стену, сползла на пол, зажмурила глаза и закрыла уши руками. Она тряслась от страха. Горячие слезы брызнули из ее глаз и опалили щеку, от чего рана защипала еще больше. Впрочем, ей было не до раны. Сейчас она думала о другом. Что, если он выломает дверь? От ярости он может сделать с ней все, на что хватит фантазии. Если он выломает эту проклятую дверь, ей придется, разве что, молить о пощаде, и не у него, а у Бога, потому что здесь поможет лишь только чудо. Может, открыть ему? По-хорошему. И тогда максимум, что он сделает – поставит фингал под глаз. Нет, по-хорошему здесь не выйдет. Если Маргарет откроет дверь, он тут же без раздумий ее прикончит. Сорвет разделочный нож со стены, вставит в ее горло и прокрутит несколько раз. И затем, когда кровь перестанет литься из нее фонтаном, ее бездыханное тело упадет на пол, словно мешок с камнями, только тогда он отвяжется от нее. И она останется лежать так: ее рот застынет в страшном бездушном оскале, а глаза закатятся глубоко наверх. А потом это все увидят мальчики. Он и их в живых не оставит.

Чайник на плите оглушительно засвистел. Визг этот напоминал мучительные стенания маленького ребенка, который не ел два дня. Точно, зачем ему нож? Он схватит треклятый чайник. Тяжелый, металлический чайник, он схватит его и изо всех сил ударит по голове жены так сильно, что раскроит ее череп на две части. Какой ужас! Всюду будут лужи крови, и как только дети увидят, что сделал отец с их матерью, он решит, что нужно будет расправиться и с ними. А если не так, то всюду будут лужи крови, и они увидят их, сойдут с ума или еще чего похуже… Впрочем, лужи крови уже были повсюду, и она лилась из пореза все еще очень резво. Пол, стол, платье, руки, все было красным, будто в каком-то дешевом фильме ужасов. Лужи крови, лужи крови, лужи крови.

Боб все еще кричал. Чайник все еще визжал.

Все вокруг нагнетало, Маргарет тряслась и плакала, боясь за свою жизнь и за жизнь своих сыновей в первую очередь. Но, вдруг, крики прекратились. Спустя время, за ними утих и чайник. Маргарет медленно оторвала окровавленные руки от окровавленного заплаканного лица, оглянулась по сторонам и увидела перед собой маленького Саймона, на лице которого не выражалось ничего, кроме оцепенения. Он выключил чайник.

– А что насчет брата? – спросила Элис, вытянув священника из воспоминаний.

– Понятия не имею что с ним сейчас. Мы не общались довольно долго, – ответил тот. – Как бы вам сказать, что он за человек… Однажды меня укусила собака, пока мы играли на улице. Огромная, – он втянул воздух сквозь зубы для убедительности, – размером с десятилетнего ребенка, полагаю. Немецкая овчарка или что-то вроде того. Разодрала мне бедро так, что целый клок моей кожи больше моему телу не принадлежал, по крайней мере, пока его обратно не пришили. – Все втянули в себя воздух, в особенности Кельвин, не переносивший таких вещей. – Шрам остался до сих пор, огромный. Конечно же, я закричал тогда, как резаный, хотя, в каком-то смысле так оно и было. Звал на помощь так, будто меня подстрелили или собирались убить. А Бобби, находившийся тогда в парочке футов от меня, и глазом не моргнул. Даже не обернулся в мою сторону, представляете! В конце концов, на крики прибежала мама. Нам было лет по девять.

Все трое синхронно вскинули брови. Не каждый день услышишь историю о столь хладнокровном ребенке!

– Но знаете, видимо, я много не терял, не общаясь с ним. Когда мама была жива, я часто с ней созванивался. Она говорила, что Бобби совсем с катушек слетел. И жену поколачивал, и дочь, в общем, весь в отца пошел. Но я виделся с его дочерью Рози где-то год назад, мы с тех пор часто созванивались. Она примерно вашего возраста, может, чуть старше. Работает следовательницей. Преступления раскрывает. Говорят, хорошо, ее даже консультантом отправляют.

– Не сомневаюсь в ее профессионализме, – сказал Питер, стряхнув пепел, – но нам уже пора.

Привстав, он потушил сигарету о ножку стула.

– 2 –

ПИТЕР И ЭЛИС

Крики. Ужасающие, душераздирающие, леденящие кровь людские крики раздавались из кинотеатра. Так кричат в предсмертной агонии. Они просили о помощи. Нет, не так, они вопили о помощи. Пахло жареным. Языки пламени постепенно охватывали пространство уже и за пределами здания. Трава вокруг него вспыхивала в считанные секунды, и огонь расползался все быстрее и быстрее, пока не приехали пожарные. Но они приехали слишком поздно. Все что осталось внутри – лишь угли, отдаленно напоминавшие человеческие тела. Аманде и Уильяму этот внезапный поход в кинотеатр стоил слишком дорогого. Но еще дороже он обошелся их детям.

Элис Кайзер очнулась ото сна в холодном поту и села на постель. Дышать было тяжело – ощущение, будто грудь придавили тяжелым предметом, утюгом или чем-то вроде этого. Она приложила руку к груди, стала надавливать, будто делает массаж. Вроде, ее отпустило. Она встала на ноги, побрела к окну. В коридоре работал кондиционер, и в доме было прохладно, но сейчас ей нужен был свежий ночной воздух. Она отодвинула шторы, распахнула окно, высунулась и стала долго смотреть на яркую луну. Девушку до сих пор терзали вопросы: почему они не смогли выбраться оттуда? Потому что кто-то запер все выходы. А зачем кому-то потребовалось запереть выходы? Она точно знала, что это было сделано нарочно, но не могла понять зачем. И, честно говоря, не хотела понимать. Во всяком случае, сейчас ей было не до этого.

Элис спустилась на кухню, обставленную недавно купленной мебелью, которую выбирал Питер. Он не позволял сестре делать ничего, что касалось бы дома, говорил, что она чересчур небрежная и что у нее нет вкуса. Он отвечал за весь интерьер в доме после смерти родителей, за исключением комнаты сестры. Элис казалось, что обстановка на первом этаже вышла слишком темной, много черного и коричневого, за исключением кремовой плитки на полу кухни. Кремовой, как “Бейлис”. И темно-зеленый диван. Остальное было, скорее, как “Егермейстер”.

            Она стала рыться в нижних шкафах в поисках запрятанных братом бутылок. Она посмотрела в одном – пусто. В другом – тоже пусто. Заглянула на верхние полки, порылась в духовке, поискала под диваном, прочесала весь первый этаж – пусто. Этот сукин сын снова все куда-то убрал, подумала она про себя. Услышав шаги, доносящиеся с лестницы, она быстро захлопнула все дверцы шкафов, открыла холодильник, схватила бутылку воды и открутила крышку, делая вид, что пришла именно за тем, чтобы утолить жажду. Хотя, в этом была доля правды.

– Ты здесь не найдешь, – сказал Питер, прислонившийся к лестнице со сложенными на груди руками и с укоризной глядя на сестру. Элис маялась вопросами о том, как у него получается слышать каждый ее шаг в глубоком сне. Ответ был прост: он имел феноменальный слух и вдобавок к этому мучился от бессонницы.

– Не найду чего? – спросила Элис.

            Каждая подобная выходка проходила по одному сценарию: Питер все понимал, Элис все понимала, Элис понимала, что Питер понимал, а Питер понимал, что понимала Элис. Но вслух этого никто не говорил. Негласная константа.

– Того, что ты ищешь, Джек Воробей.

Элис опустила взгляд на пол.

– И ту бутылку рома, которую ты купила месяц назад, – продолжил парень, – я тоже продал.

– Ты… продал мой ром?! – Элис казалось, что ее вот-вот хватит инфаркт. – Это же «Клемент» пятьдесят второго года! Да ты хоть знаешь, сколько он стоил?

– Да, – произнес Питер, убедительно качая головой, – потому и продал. Не волнуйся, не пьянчуге какому-нибудь, а “ценителю”, вроде тебя. Впрочем, от пьянчуг вы отличаетесь немногим.

Элис хотела было психануть, накричать, выплеснуть весь свой гнев, что с неимоверной силой нарастал внутри, на него, но вовремя поняв, что делу это не особенно поможет, взяла себя в руки, выдохнула и сказала с бесстрастием: