Самолет сильно кренится влево, поймав крылом нисходящий поток воздуха. Плачущая женщина взвизгивает, но Харпер лишь вздыхает и просит мой номер телефона. Говорит, отправит мне эсэмэску. Все это время она удерживает в левой руке свой стаканчик.

Сама я летать практически не боюсь, но эта девчонка… такого невозмутимого спокойствия я еще не встречала.

Самолет сильно трясет. Теперь крики раздаются со всех сторон. Харпер фыркает:

– Лучше уж авария, чем весь этот цирк.

Крепко сжимая подлокотник, я выдавливаю из себя улыбку. «Дорогой Боженька, если ты меня слышишь, пожалуйста, пусть я вырасту такой же, как Харпер».

– Ну вот. Джуд выпускается в следующем году. Кафедра истории музыки. Развлечение для богатеев, если спросишь меня, но ему и правда повезло. Ты говорила, тебе не очень нравится Эверглен… Я правильно помню? Ты же ходишь в Эверглен?

Я киваю: я и правда учусь в школе Эверглен. Мне несколько неловко, но я ее не перебиваю.

– Думаю, тебе просто нужен колледж получше. Тебе понравится в Университете искусств. Все от него в таком восторге.

– Подожди, а ты сама разве не туда ходишь?

– Нет, я учусь на международных отношениях в Помоне.

– Легкотня ведь, да? – Я ухмыляюсь.

– Была бы легкотня, если бы я не взяла дополнительный курс по востоковедению.

Самолет заваливается на правый бок, выпрямляется, потом падает влево. Люди вокруг меня плачут, и, честно говоря, я сама не припомню худшего приземления за долгую историю моих полетов. Но Харпер продолжает щебетать, уставившись в пространство.

– Не знаю, о чем я думала, – задумчиво произносит она. – Можно, конечно, брать поменьше предметов в семестре, но я люблю сложные задачи.

– Похоже на то.

Она все не замолкает. Как ни в чем не бывало Харпер продолжает вещать про университеты и стипендии, и ее, похоже, совсем не тянет заглянуть в иллюминатор. У нее куча дел и на всякие аварии совершенно нет времени.

Она оказалась права.

Самолет, скрипнув шасси, покатился по посадочной полосе под гром аплодисментов. Что-то у меня внутри расслабляется, и я наконец могу дышать полной грудью. Похоже, я переживала больше, чем мне казалось. Сквозь потрескивание динамиков раздается голос стюардессы. Пассажиры, облегченно смеясь, снимают с полок чемоданы. Когда мы выгружаемся из самолета, я проверяю сообщения. Шесть новых. От Зари, от папы и три от мамы.

Мамины я открываю первыми. Сначала последнее.

Мама: «Напиши, когда приземлитесь. Я на работе, но волнуюсь из-за погоды».

Нахмурившись, я пробегаю пальцем по экрану. Мама наверняка все это время следила за прогнозом погоды не отрываясь. Конечно, я могу преувеличивать. Это не похоже на маму. Но когда я переехала… Да ладно, кого я обманываю. Когда умерла Фиби. Когда умерла Фиби, все изменилось.

– Парень? – предполагает Харпер.

Я мотаю головой.

– Нет, мама. Ну, из-за погоды…

Она тихо смеется:

– А тут еще я со своими материнскими советами насчет универа…

Я фыркаю:

– Уж поверь мне, вы с моей мамой полные противоположности.

Наверно, поэтому мне Харпер и понравилась. Или, по крайней мере, поэтому я хочу быть на нее похожей. Харпер похожа на тетю Фиби, если бы у той был идеальный вкус и богатый опыт путешествий. А вот мама совсем из другого теста: тихая, осторожная. Работает медсестрой в послеоперационных палатах и до смерти боится инфекций и самолетов. А с прошлого года она боится и всего остального на свете.

Может, если бы я осталась с ней, маме не было бы так страшно.

Нет. Хватит себя терзать. Мама хотела, чтобы я поехала. Выписала чек от имени тети Фиби на целые полгода учебы! Папа заплатил за второе полугодие: он был в восторге, что я на какое-то время перееду поближе к нему. Мы все согласились, что так будет лучше для меня.

Но как было бы лучше для нее самой?

Я захожу в аэропорт, и у меня перехватывает дыхание. Все сиденья заняты, от стен тянутся шнуры телефонных зарядок, все углы завалены чемоданами. У стен рядами выстроились сумки и детские коляски. В просветах между ними стоят взъерошенные путешественники: кто-то сжимает в руках телефон, кто-то дремлет стоя.

Я чувствую легкий толчок справа. Повернувшись, вижу Харпер: она проталкивается мимо меня, элегантно катя за собой кожаный чемодан.

– Ты разве не собираешься поговорить? – Я киваю в сторону стойки регистрации, где, похоже, собралось все население Пенсильвании.

– Зачем? Провести канун Рождества в гостинице аэропорта? Нет уж, спасибо. Я возьму машину.

Я тихонько смеюсь: не уверена, что Харпер уже можно водить машину. Да и машин наверняка не осталось. Снаружи ветер наметает редкие снежинки. Если спросите меня, то наш полет вообще не надо отменять. Его и задерживать-то, по сути, незачем. Харпер шагает вперед, сияя уверенностью и клацая каблучками кожаных туфель.

Она останавливается и поворачивается ко мне.

– Поехали со мной. Если хочешь. Подброшу тебя до Питтсбурга.

Ага, конечно. Оптимизм – это, конечно, прекрасно, но его тут явно недостаточно. Я с улыбкой трясу головой.

– Я попытаю удачи в очереди. Нужно разобраться, что мне теперь делать.

– Ну… – Харпер замолкает, словно придумывая аргументы, но потом качает головой. – Напиши мне по поводу университета. И удачной дороги домой!

Она съезжает по эскалатору. Сразу за ней на ступени становятся широкоплечий парень с темными волосами и семейная пара с тремя маленькими детьми. Рядом со мной несколько сотрудников аэропорта ввозят в зал раскладушки. Одна из сотрудниц наблюдает за процессом, приложив к уху рацию. Телеэкраны над головой тоже навевают тоску: показывают прогноз погоды. Огромные мерцающие буквы складываются в слово «ШТОРМЕТЕЛЬ».

Я совсем падаю духом. Можно и не говорить с сотрудниками аэропорта, все и так понятно. Усталые туристы; переплетения зарядок для телефона; спящие под куртками пассажиры. Раскладушки в залах ожидания. Я замечаю указатель «Прибытие и вылеты» на ближайшей стене, но идти туда нет никакого смысла. Тут и без всяких расспросов понятно, что мой рейс на Питтсбург отменили – как и все остальные.

Я не попаду домой.

От этой мысли горло пронзает игла отчаяния. Мне очень нужно домой. Я нужна маме. Я должна ее смешить; должна уговорить смотреть всякую ерунду по телевизору. Я смогу отвлечь ее от мысли, что Фиби умерла под Рождество. Но для этого мне нужно добраться до дома.

Я набираю сообщение, но сразу стираю – и так раз за разом. Нет, не получится: я не знаю, как сообщить маме новости. Что бы я ни написала, она все равно распереживается до полусмерти.

Я сдаюсь и набираю номер моего отчима Дэниела. Дэниел работает бухгалтером, и работа ему очень подходит. Мягкий, спокойный, он – полная противоположность моей нервной и энергичной матери.

Дэниел берет трубку на втором гудке. Как и всегда.

– Мира, – слегка помедлив, произносит он. – Веселого Рождества.

– Ну, Рождество пока еще не наступило, – отвечаю я. – И веселье, честно говоря, тоже. – Пожалуйста, передай маме, что я застряла в аэропорту. Похоже, на всю ночь.

– Ты в аэропорту? Тебе нужна помощь?

– Нет, нет, просто рейс отменили из-за погоды. Даже не знаю, почему: на вид ничего ужасного. Я разберусь, но, похоже, до завтра улететь не получится. Просто передай маме… Ты знаешь, ей сейчас непросто.

– Не уверен, что…

Он как-то неловко замолкает, словно его отвлекли. Может, лапшу варит? Он всегда готовит лапшу на Рождество. Каждый год. Однажды я ее нарисовала: огромные желтые пласты теста, раскатанные тонюсеньким слоем по столу. Центром картины была скалка.

Дэниел покашливает.

– Может, тебе лучше оставить ей сообщение? Ты ей писала?

Я морщусь. Он что, шутит?

– Не, не хочу, чтобы она прочла на работе. Может, попросишь ее позвонить, когда вернется домой?

– Домой?

На сей раз пауза звучит как-то иначе. Ни вздоха, ни шороха.

Когда Дэниел заговаривает снова, в его голосе слышится напряженная печаль.