– И непременно прочитайте Женевскую конвенцию, – добавил Юрий Витальевич Мамлеев.
I. Смерть
Кругом валялись кирпичи. И ни одной души не было. Вдруг около меня появилась жалобная, брюхатая кошка. Она не испугалась, а прямо стала тереться мордой о мои ноги.
Я чуть не расплакался.
– Одна ты меня жалеешь, кисынька, – прошептал я, пощекотав ее за ухом. – Никого у меня нет, кроме тебя. Все мы, если не люди, то животные, – прослезился я. – И все смертные. Дай мне тебя чмокнуть, милая.
Но вдруг точно молния осветила мой мозг, и я мысленно завопил:
– Как!.. Она меня переживет!.. Я умру от рака, а эта тварь будет жить… Вместе с котятами… Негодяйство!
И не долго думая, я хватил большим кирпичом по ее животу. Что тут было! Нелепые сгустки крови, кишок и маленьких, разорванных зародышей звучно хлюпнули мне по плащу и лицу. Меня всего точно облили. Ошалев, я вскочил и изумленно посмотрел на кошку.
Умирая, она чуть копошилась. Какой-то невзрачный, как красный глист, зародыш лежал около ее рта[3].
Рассказ Юрия Мамлеева «Смерть рядом с нами», из которого взят этот пассаж, датирован 1962 годом и обычно сопровождается ироничным подзаголовком: «Записки нехорошего человека». В черновой редакции[4] дано более четкое жанровое определение: «Юмористический рассказ юмористической личности».
Зоосадизм и вообще дурашливое отношение к мучительной смерти всякого живого существа – неотъемлемая составляющая мамлеевского юмора. Так что и повествование о нем стоит начать с такой комической сценки.
В одной из палат клиники при Онкологическом институте имени Петра Александровича Герцена умирал писатель Мамлеев. Из туловища литератора торчала трубка, по которой стекала коричневатая моча. Когда Юрию Витальевичу вставляли катетер, он настаивал, что еще в состоянии управиться с уткой, но медсестра даже не пыталась делать вид, будто слушает его причитания. Врач сказал катетер – значит, катетер.
– У-у-у, как неприятно! – взвыл Юрий Витальевич, когда в самое его естество резко вошла тонкая и чрезвычайно холодная трубка.
Круглолицая непонятного возраста сестра скривила недовольную физиономию – из вежливости, чтобы хоть как-то проявить участие. Ей вторила городская природа за большим и совершенно прозрачным окном: посреди теплого летнего дня вдруг налились синюшные тучи, где-то близко ударил гром, но молния не сверкнула, и дождь не пошел, лишь тяжелые листья надоевших деревьев помаячили на порывах ветра и успокоили сами себя, словно кошка.
На соседней койке утробно охнул не такой уж старый пациент, который вечно начинал так раскатисто кричать, когда прекращало действовать обезболивающее. Юрий Витальевич беззвучно захохотал: мучения соседа его ничуть не раздражали, а скорее веселили. Особенно ему приятна была мысль о том, что бедолага этот значительно моложе его, а следовательно, и жизнь его на этом свете оказалась существенно короче, чем жизнь Юрия Витальевича, но завершалась так же страшно.
– Покричи, покричи, голубчик, – пробормотал Юрий Витальевич, издевательски хихикая, – чай, полегче станет.
Сосед понимал, что ему не сочувствуют, а смеются над его болью, и потому плотно сжал побелевшие губы, пока из него не вырвался следующий тяжелый и круглый, как школьный глобус, стон, за которым последовал довольный хохоток Юрия Витальевича.
– Ты покричи, покричи, – снова хихикнул разболевшийся писатель. – Сейчас сестра тебя услышит, укольчик сделает. А там и смертушка-матушка придет, расцелует.
Последние слова он произнес, кривляясь, изображая говорок несуществующей русской деревеньки: «А там и смяртушка-матушка прядет, расцалуеть». Довольно причмокнув, он перевел маленькие серые глаза на прикроватную тумбу, где лежали для него гостинцы: разнообразные йогурты и кефиры. К гостинцам он, впрочем, не притрагивался, кисломолочные продукты он ненавидел так, будто они были живыми людьми. Но ему приятно было, что кто-то тратил свои деньги, а главное – время, чтобы принести ему эти йогурты и кефиры, которые так и пропадут, никем не съеденные, напрасно произведенные, упакованные и доставленные прямиком к нему на созерцание и соседу на зависть.
В коридоре послышались знакомые шаги, медленные, но энергичные. В палату вошла Машенька, Мария Александровна – востроносая старушка, сохранившая молодые черты одним только душевным усилием и страхом перед старением и смертью. Давала знать о себе и узбекская кровь, текшая по ее высушенному временем телу.
– Сообщили? – моментально посерьезнел Юрий Витальевич.
– Сообщили, – ответила Мария Александровна, усаживаясь на край постели. – Вот, распечатали мне придурки твои.
– Какие придурки?
– Димка с Юркой.
– Чего это они придурки? – обиделся Юрий Витальевич. – Они мне матрас привезли, постелили.
– Угу. – Мария Александровна зло блеснула стеклами очков. – Тебе матрас привезли, а мне чего привезли?
Мария Александровна поморщилась и извлекла из кожаного мешка ворох листков, на которых огромными черными буквами был набран взволновавший Юрия Витальевича текст. Ему не терпелось послушать, однако он все же спросил беспокойно забрюзжавшим голосом:
– А по телевизору сообщили?
Мария Александровна недовольно покачала головой.
– Ты скажи, чтоб сообщили, обязательно сообщили по телевидению.
Супруга Юрия Витальевича ничего не ответила на это, лишь поправила очки с толстыми линзами и принялась читать, медленно, спотыкаясь и раздражаясь от этих своих спотыканий:
– Писатель Мамлеев серьезно болен, ему нужна помощь, – прочитала Мария Александровна.
– Это кто пишет? Какое издание?
– «Аргументы и факты» это.
– Ага, газета такая, – кивнул Юрий Витальевич.
Сосед по палате вдруг заорал одно отчетливое слово: «Сестра!» Он набрал воздух в грудь и вновь крикнул как в последний раз: «Сестра!»
Юрий Витальевич и Мария Александровна тихонько улыбнулись друг другу, как молодые любовники, пойманные за поцелуем советской пенсионеркой. Для пущего удовольствия они удерживали смех в себе, позволяя ему раскатываться жгучим теплом по внутренностям.
– Ладно, ладно, читай давай, читай, – поторопил жену Мамлеев.
– Писатель Мамлеев серьезно болен, ему нужна помощь. Тире. Политолог Белковский, – прочитала Мария Александрова. – Белковский это пишет.
– Кто? – не понял Мамлеев.
– Стасик Белковский, – пояснила Мария Александровна. – Стасик, помнишь?
– А, Белка, – понял наконец Юрий Витальевич. – Ну, читай уже.
И Мария Александровна стала читать:
– Москва, третье июля. Политолог Станислав Белковский заявил, что не разворачивал кампанию по сбору средств Юрию Мамлееву…
Юрий Витальевич побелел:
– Как не разворачивал?
– Подожди ты, – ответила Мария Александровна. – Тут дальше. Станислав Белковский заявил, что не разворачивал кампанию по сбору средств Юрию Мамлееву, а просто «напомнил обществу, что есть такой писатель и что у него большие проблемы».
Мамлеев вроде бы уяснил, что хотел сказать политолог Белковский, но менее тревожным его лицо с проросшими тонкими, как у турецкого бандита, усами не стало.
– Юрий Мамлеев болен раком, – читала жена Мамлеева, пока он то согласно кивал, то вновь сосредотачивался в ожидании подвоха. – Мне кажется, что это один из ведущих русских писателей и дефицит общественного внимания к его фигуре и его судьбе неправилен.
– Неправилен, это точно.
– Нельзя сказать, что прямо вот начали сбор средств. Просто многим небезразличен Юрий Мамлеев, многие знают его супругу. Не надо думать, что я развернул кампанию по этому поводу. Просто я напомнил обществу, что есть такой писатель и что у него большие проблемы.
– Очень большие, – подтвердил Юрий Витальевич. – Большие проблемы у нас, Машенька.
Сосед Мамлеева по палате еще раз истошно завыл. Ко всеобщему удивлению, в белую холодную палату вернулась медсестра. Она приказала молчать и повернуться на бок. Больной с неожиданной прытью подтянулся на поручнях над койкой и плюхнулся обратно, оголив большую желтовато-бурую ягодицу.
