Эту же личину заботливой опекунши она всякий раз надевала и перед всеми знакомыми. Стоило нам отправиться куда-нибудь с визитом или гостям появиться в нашей усадьбе, как мачеха из кожи вон лезла, всячески намекая всем своим видом, как стойко она выдерживает выпавшие ей тяготы, стараясь день и ночь ради своего дорогого мужа и детей, и особенно ради «бедной сиротки», то есть меня. Актриса она была, что надо, скажу я вам! Ни разу никто не усомнился в её представлениях.
Всё это я и так, и эдак крутила в голове во время своего заточения в хлеву и в конце концов порешила, что самым безопасным для меня вариантом будет взять на время пример с ненавистной мачехи и прикинуться тем, кем я не являюсь. Выждать. Убедить всех, что я не представляю не только никакой опасности, но даже интереса не стою. Выбрать момент, когда мачеха окончательно утратит бдительность и вот тогда нанести точный удар.
Справедливость, вот чем и ради чего я отныне собиралась жить! Но дабы она свершилась, нужно было запастись терпением…
Выйдя из хлева наутро после похорон отца, я изменилась, и скоро это заметили не только мачеха с сёстрами, но и все остальные. Ни разу с того самого дня не умыла я лица, не расчесала волос, не сменила платья. Я стала отказываться от обычной еды, даже от тех блюд, что ранее любила, перестала пользоваться миской, вместо этого бросала в горячие угли мясо и коренья и ела их после прямо из очага, из-за чего руки мои и лицо вечно были перепачканы сажей и золой, так, что скоро и черты стало не разобрать. Воду пила, как зверь, из ручья, отвергая любые кубки и мехи, куда, как вы понимаете, не составило бы труда подмешать отравы. Людей я сторонилась, почти ни с кем не говорила, опасаясь невзначай себя выдать, да и они, чем дальше, тем реже пытались до меня достучаться, решив, что я, бедняжка, должно быть, повредилась от горя умом, и постепенно даже самые преданные из отцовской дворни отстранились и оставили меня, хоть, я знала, продолжали жалеть про себя. Не раз и не два ловила я их тихие перешёптывания и сочувственные вздохи, но так и не решилась никому довериться, раскрыть свои планы, призвать на помощь. Единственными моими товарищами были мыши, дикие голуби да дворовая скотина, им я пела, с ними тихонько беседовала обо всём на свете, словно они могли понять меня и ответить.
Надо сказать, не только от мачехи защищал меня новый мой облик, но и от удальцов, охочих до девичьей красы. Находились, правда, и такие, кого не отпугивали ни вонь, ни лохмотья, но для них у меня припасён был за поясом батюшкин охотничий нож, одного вида которого хватало обычно, чтобы остудить горячую голову, да повыветрить из неё хмель.
Конечно, я больше не прислуживала мачехе в качестве камеристки, в таком виде она и близко не подпускала меня к своим покоям. Вместо этого мне поручали самую грязную работу – скрести полы и лестницы, чистить от копоти и жира котлы, разжигать очаг и выметать из него золу и всё в таком духе. Тогда и прилипло ко мне то самое издевательское, но меткое прозвище, которым наградили меня сводные сёстры. Да так крепко, что настоящее моё имя за ним почти позабылось…
Что? Да, верно твой товарищ шепнул. Враз меня признал, надо же! Да уж, не всякая сказка небыль. Удивляйтесь, не удивляйтесь, а вот она я, собственной персоной! Смотрите да запоминайте, будет что внукам рассказать. Только вы уж слушайте внимательно, не переиначивайте после моих слов, как проклятые сказочники.
Две долгих зимы и три унылых лета прожила я после отцовской смерти прислугой при мачехе и сводных сёстрах, терпеливо снося все тяготы, да выжидая момента, чтобы свершить свою месть. Чем бы ни были заняты мои руки, мысли мои неустанно вращались вокруг одного предмета, и так, и эдак прикидывала я возможные варианты возмездия. Запереть ночью двери в хозяйские покои и устроить пожар? Подмешать кошачьей петрушки3 в похлёбку? В самых изощрённых, на первый взгляд, планах находила я изъян за изъяном. Нет, меня не удовлетворило бы простое убийство, мне требовалось разоблачение, лучше всего публичное, а уж потом наказание, соразмерное преступлениям моих обидчиц! Так что, я ждала и терпела, терпела и ждала, пока мачеха с сёстрами не утратили окончательно ко мне интереса и не оставили всякую осторожность. Кажется, они даже замечать меня перестали, потому как, не скрываясь более, вели при мне разговоры на темы, которые ни за что не стали бы обсуждать в присутствии меньшей и глупейшей из служанок. Я была для них вроде шелудивой собаки, что лишь из необъяснимой милости не погнали со двора после смерти прежнего хозяина, но брезгуют пускать к очагу. Положение унизительное, но порой весьма полезное, если вы понимаете, о чём я…
Приближалась ночь начала третьей осенней луны4, время ежегодного большого пира, когда люди должны собираться вокруг своего короля и до утра жечь костры, петь, пить, и танцевать, отринув сон. Мачеха с сёстрами всегда любили и с нетерпением ждали эти игры да гуляния, блеск да удовольствия, пиры да угощенье5, но такими, как в тот раз я их ещё ни разу не видела, словно ошалели все трое! Не потребовалось особой хитрости, чтобы вскоре подслушать, от чего они так головы потеряли. Оказалось, по долине прошёл слух, дескать, захотелось владыке присмотреться к девушкам своего королевства, какая из них других красивее, какая умнее, у какой голос слаще, а у какой платье богаче. Мудрое решение, если хочешь разом оценить богатство и благополучие своих вассалов, что и говорить. Ну а поскольку сын нашего достославного короля как раз принял оружие и вошёл в возраст, когда впору подыскивать невесту, даже таким тупицам, как мои сёстры нетрудно оказалось сложить одно с другим, да сделать выводы. Вот и носились теперь они, как угорелые, с ног сбивались, готовились к королевским смотринам. Как будто им было на что надеяться, право слово!
Ха! Поверьте, если бы вы их видели, смеялись бы сейчас ещё громче!
Но, если должным образом постараться, можно и овцу нарядить так, что глаз не отведёшь, а уж мачеха знала толк в этих штучках и старалась она, как никогда в жизни. Самые лучшие ткани, самые яркие ленты, самое тонкое кружево пустила она на платья сестёр, самые дорогие украшения звенели на их руках и шеях да сверкали в их ушах, самая тонкая кожа пошла на их туфли. Одну сестру мачеха неделю держала на хлебе и воде, строго наказав гнать её из кухни в неурочное время, так что, у неё всё время урчало в животе и был несчастный вид; вторую – наоборот, неделю до тошноты кормила сливками с мёдом, но всё равно в итоге пришлось пихать шерсть ей в лиф и румянить щёки ягодным соком. Ну и уморительно же было за всем этим наблюдать!
Конечно, я тоже готовилась к празднику, как иначе. Только я действовала тихонько и без суеты. Приготовила нужные травы, одни, чтобы без труда отмыть с кожи копоть и сажу, другие чтобы ополоснуть спутанные колтуны и снова превратить их в мягкие локоны, третьи – чтобы кожа моя стала нежной, словно у младенца и пахла слаще, чем цветущий луг, почистила материны лучшие наряды, что в тайне от всех хранила вместе с некоторыми её украшениями в сундуке, закопанными в землю за амбаром, подшила чистую подкладку на старый засаленный плащ, в который, обычно куталась холодными вечерами, и под ним скрыла своё преображение до поры, пока не окажусь в пиршественном зале короля. Думала, как предстанем мы перед его величеством, скинуть эту тряпку, открыв свой истинный вид. Это непременно привлекло бы всеобщее внимание и тогда можно было рассчитывать обратиться к королю с просьбой о справедливости, благо, доводами и доказательствами я к тому времени запаслась с лихвой. План был лучше некуда, так мне казалось, но я допустила одну оплошность – недооценила коварство мачехи.
Когда настала пора выезжать со двора и я, накинув старый плащ, пристроилась в телегу в конце процессии, эта старая гадина вдруг объявила, что я не имею права отправиться на пир, не завершив перед тем порученную мне дневную работу, как велит обычай. Мол, ещё утром просыпала она в золу очага две полных миски с горохом и чечевицей, да наказала мне убрать, а я и забыла. Со смехом велела она мне возвратиться и выбрать зёрна, да притом ещё отделить их друг от друга, чечевицу в одну миску, горох в другую. Все только ахнули, в ужасе от предназначенной мне доли, ведь известно, что если кто не явится на праздничный пир в эту ночь, то будет проклят он и утратит к утру разум, а вскоре и жизнь.6 Но никто не посмел возразить мачехе или оспорить её приказание, чем каждый, из присутствующих там, навеки заслужил моё презрение.
