– Послушайте, – тут же сказал он. – А разве про вас не говорили, что, мол, вас никто не видел?

Старик посмотрел на него и вежливо улыбнулся.

Тем же самым вечером, после того, как Пеллетье, Эспиноса и Нортон снова выслушали от Алаторре историю встречи с немцем, они позвонили Альмендро, в смысле Свинье, – тот с удовольствием пересказал Эспиносе то, что в общих чертах уже рассказал им Алаторре. Между Алаторре и Свиньей установились отношения, чем-то похожие на связь учителя и ученика, или старшего брата с младшим братом; на самом деле это Свинья раздобыл для Алаторре стажировку со стипендией в Тулузе – отсюда видно, насколько он ценил братика: в его власти было одарить самыми престижными стипендиями в самых элегантных местах, не говоря уж о должности культурного атташе где-нибудь в Афинах или Каракасе, а что, вроде как ничего особенного, но Алаторре бы и за это был премного благодарен – хотя, по правде, в Тулузе ему было тоже неплохо. А вот в будущем, уверял себя он, Свинья станет пощедрее. Альмендро, со своей стороны, еще не исполнилось и пятидесяти лет, но творчество его за пределами Мехико пребывало в невероятном, невообразимом забвении. Зато в пределах Мехико, а также, скажем откровенно, в некоторых американских университетах, кое-кому его имя было знакомо, причем слишком знакомо. Вот как этот Арчимбольди – если поверить, что старик немец не пошутил над ними и это действительно был Арчимбольди, – раздобыл его телефон? Свинья полагал, что телефон дала немецкая издательница, госпожа Бубис. Эспиноса не без удивления спросил, знакома ли ему эта именитая дама.

– Естественно! – ответил Свинья. – Мы были на празднике в Берлине, устроили там культурное родео с немецкими издателями. Там-то нас и представили.

«Культурное родео – это, мать его, что такое?» – нацарапал Эспиноса на бумажке, которую увидели все, но только Алаторре, коему, собственно, она и была адресована, сумел расшифровать написанное.

– Я, наверное, дал ему визитку, – донесся из Мехико голос Свиньи.

– А что, у тебя на визитке – личный телефон, что ли?

– Ну да, – подтвердил Свинья. – Видно, я дал ему мою визитку А, потому что на визитке Б только телефон офиса. А на визитке С – только номер моей секретарши.

– Понятно, – сказал Эспиноса, набираясь терпения.

– А на визитке D вообще ничего нет, на белом фоне имя – и всё, – сказал, посмеиваясь, Свинья.

– Так-так, – сказал Эспиноса. – Только ваше имя.

– Точно, – подтвердил Свинья. – Имя – и все. Ни номера телефона, ни рода деятельности, ни адреса, понимаете?

– Понимаю, – сказал Эспиноса.

– А госпоже Бубис я, естественно, вручил визитку А.

– А она дала ее Арчимбольди, – покивал Эспиноса.

– Точно, – сказал Свинья.

Свинья расстался со стариком немцем около пяти утра. Поев (старик был голоден и заказал еще такос и еще текилы, пока Свинья прятал как страус голову в раздумья о меланхолии и власти), они отправились прогуляться по Сокало, посмотрели площадь и ацтекские древности, прораставшие из земли словно кусты сирени из бесплодной почвы; как там выразился Свинья, «каменные цветы среди других каменных цветов», беспорядок, который годился лишь на то, чтобы произвести еще бóльший беспорядок, добавил Свинья, пока они с немцем бродили по улочкам Сокало, пришли на площадь Санто-Доминго, где днем под арками галереи устраивались со своими печатными машинками писцы, составлявшие многоразличные письма, прошения и обращения к властям или в суды. Потом отправились посмотреть Ангела независимости на бульваре Пасео-де-Реформа, но той ночью Ангел не подсвечивался, и Свинье пришлось, наворачивая круги по площади, объяснять все это немцу, который смотрел вверх из открытого окна машины.

В пять утра они вернулись в гостиницу. Свинья ждал старика в лобби, покуривая сигарету. Вскоре тот вышел из лифта с одним чемоданом и в той же серой футболке и джинсах. Ведущие в аэропорт проспекты были пусты, и Свинья несколько раз проскочил на красный. Еще он хотел подыскать какую-нибудь тему для разговора, но тщетно. Пока они ели, он уже спросил, бывал ли старик раньше в Мексике, и тот ответил, что нет, – странное дело, обычно европейские писатели любили сюда приезжать. Но старик сказал: «Я здесь в первый раз». В аэропорт ехали многие, так что движение замедлилось. Они заехали в паркинг, старик хотел уже попрощаться, но Свинья настоял на том, чтобы пойти с ним.

– Дайте мне чемодан, – сказал он.

Чемодан катился на колесиках и практически ничего не весил. Старик летел из Мехико в Эрмосильо.

– Эрмосильо? – заинтересовался Эспиноса. – Где это?

– В штате Сонора, – ответил Свинья. – Это столица Соноры, северо-восток Мексики, рядом с границей с Соединенными Штатами.

– А чем вы собираетесь заняться в Соноре? – спросил Свинья.

Старик замялся, словно потерял дар речи.

– Я еду, чтобы узнать получше, – наконец сказал он.

Впрочем, тут Свинья не был уверен. Не сказал ли старик «научиться», а не «узнать»?

– Что узнать? Эрмосильо? – удивился Свинья.

– Нет, Санта-Тереса, – сказал старик. – Вы там бывали?

– Нет, – ответил Свинья, – я пару раз был в Эрмосильо, лекции по литературе читал… Это давно было. А в Санта-Тереса никогда не был.

– Думаю, это большой город, – сказал старик.

– Большой, да, – кивнул Свинья. – Там фабрики – и много проблем. Не очень-то красивое место.

Свинья показал свое удостоверение и довел старика до выхода на посадку. А перед тем как проститься, дал ему визитку. Визитку А.

– Если возникнут проблемы, звоните, – сказал он.

– Большое спасибо, – ответил старик.

Потом они пожали друг другу руки и разошлись. Больше они друг друга не видели.

Они никому ничего не рассказали. Почему? Решили, что молчание – не предательство, они просто действовали с должной осторожностью и благоразумием, каких требовало дело. Они быстро поняли: лучше не обольщаться ложными надеждами. Борчмайер говорил, что в том году имя Арчимбольди снова прозвучало в числе кандидатов на Нобеля по литературе. Впрочем, за год до того его имя тоже называли в числе тех, кому светил выигрыш в этой лотерее. Вот они, ложные надежды. Дитер Хеллфилд рассказывал, что какой-то член шведской академии – или его секретарь – связался с издательницей прощупать почву: мол, как автор отнесется к премии и что будет делать, когда ее получит? А что может сказать человек, которому за восемьдесят? Зачем человеку за восемьдесят, одинокому, ни жены, ни детей, ни узнаваемого лица, – короче, зачем такому человеку Нобелевская премия? И госпожа Бубис ответила: ему будет очень приятно. Наверное, она ни с кем даже не посоветовалась – видимо, думала только о продажах, которые в таком случае увеличатся. Так что же, выходит, баронессу волновала судьба книг, проданных и непроданных, осевших на складах издательства «Бубис» в Гамбурге? Нет, конечно же, нет. Так говорил Дитер Хеллфилд. Баронессе было уже за девяносто, и складские остатки ее абсолютно не волновали. Она много путешествовала: Милан, Париж, Франкфурт. Время от времени ее можно было увидеть беседующей с госпожой Селлерио у стенда «Бубиса» на Франкфуртской книжной ярмарке. Или в немецком посольстве в Москве, где она, облаченная в костюм от Шанель и с двумя местными поэтами под локоток, со знанием дела рассуждала о творчестве Булгакова и о красоте (несравненной!) русских рек осенью, перед зимними морозами. Иногда, сказал Пеллетье, кажется, что госпожа Бубис начисто забыла о существовании Арчимбольди. Вот это у нас в Мексике в порядке вещей, заметил молодой Алаторре. Так или иначе, говорил Шварц, все это вполне возможно – Арчимбольди в числе фаворитов нобелевской гонки. Возможно, шведским академикам захотелось перемен. А тут у нас как раз ветеран, дезертир с полей Второй мировой войны, который так и продолжает скрываться – эдакое напоминание Европе о конвульсиях ее недавней истории. Автор – левый, которого уважают даже ситуационисты [6]. Человек, не пытаю-