На одном семинаре в Тулузе они познакомились с Родольфо Алаторре, молодым мексиканцем, среди многих прочих авторов прочитавшим и Арчимбольди. Мексиканец, наслаждавшийся стипендией литератора и пытавшийся, похоже безрезультатно, написать современный роман, ходил там на некоторые лекции и, среди прочего, представил сам себя Нортон и Эспиносе, которые отделались от него без долгих слов, потом он подошел к Пеллетье, который тоже не удостоил его своего царственного внимания: он видел в Алаторре лишь одного из бегающих тут стаями молодых европейских исследователей, занудных и бестолковых, вечно толкущихся вокруг апостолов арчимбольдианства. К стыду своему, Алаторре не знал и слова по-немецки, что мгновенно дисквалифицировало его как собеседника. Семинар в Тулузе, с другой стороны, пользовался успехом у публики и того семейства критиков и исследователей, которые знали друг друга по прошлым конференциям и, по крайней мере на словах, были рады снова встретиться и продолжить дискуссии, – так вот, в этой обстановке мексиканцу было нечего делать, разве что отправиться домой (чего он делать не хотел, потому что домом его была голая комнатушка стипендиата, заваленная книгами и рукописями) или остаться здесь и засесть в уголочке, улыбаясь направо и налево и изо всех сил изображая из себя философичный ум, погруженный в решение важных вопросов, – собственно, чем он и занялся. Эта позиция, или, если угодно, плацдарм, тем не менее позволила ему заметить среди гостей Морини, который, будучи ограничен в перемещениях, сидел в своей коляске и рассеянно отвечал на приветствия, то есть виделся Алаторре (или на самом деле был) таким же чужим на этом празднике жизни. Через некоторое время после того, как Алаторре представился Морини, мексиканец и итальянец уже бродили по Тулузе.
Сначала они говорили об Альфонсо Рейесе, которого Морини неплохо знал, а потом о Сор Хуане, о которой написал незабываемую книгу Морино, тот самый Морино, который был так похож на Морини, особенно в тех местах, где рецензировались кулинарные рецепты мексиканской монахини. Затем они заговорили о романе Алаторре, том самом, что он хотел написать, и единственном романе, который у него написать получилось, о жизни молодого мексиканца в Тулузе, о зимних днях, коротких, но почему-то нескончаемых, о немногих французских друзьях (библиотекарша, еще один стипендиат, эквадорец по происхождению, с которым он встречался от случая к случаю, парень в баре, чьи представления о Мексике казались Алаторре наполовину дикими, наполовину обидными), о друзьях, которых он оставил в столице и которым каждый день писал длинные электронные письма на единственные темы: меланхолия и как продвигается роман.
Один из его столичных друзей, сказал Алаторре самым невинным тоном и с едва замаскированным хвастовством, столь характерным для литераторов нижнего звена, сообщил, что когда-то совсем недавно встречался с Арчимбольди.
Поначалу Морини, дотоле особо не обращавший внимания на своего спутника и разрешавший тому возить себя по местам, которые Алаторре посчитал достойными интереса (кстати, все это были места не туристические, но действительно интересные, словно подлинным призванием Алаторре была не литература, а работа туристическим гидом), подумал, что мексиканец, который, ко всему прочему, прочитал только два романа Арчимбольди, хвастался, или он неправильно его понял, или тот не знал, что Арчимбольди никогда никому не показывается на глаза.
Одним словом, Алаторре рассказал, если вкратце, вот такую историю: его друг, эссеист и романист и поэт по имени Альмендро, чувак за сорок и все эти годы известный своим друзьям по кличке Свинья, в полночь проснулся от телефонного звонка. Свинья, поговорив пару минут на немецком, оделся, сел в машину и поехал в гостиницу неподалеку от аэропорта Мехико. Хотя в этот час уже не было пробок, он приехал в гостиницу только в начале второго. В лобби его уже поджидали портье и полицейский. Свинья показал свое удостоверение высокопоставленного чиновника и поднялся вместе с полицейским в номер на четвертом этаже. Там их ждали еще двое полицейских и пожилой немец, который сидел на постели, растрепанный, босой, в серой футболке и джинсах – словно приход полицейского его неожиданно разбудил. Видимо, немец, подумалось Свинье, спал одетым. Один из полицейских смотрел в телевизор. Другой курил, прислонившись к стене. Полицейский, который привел Свинью, выключил телевизор и приказал следовать за ним. Полицейский у стены потребовал объяснить, что происходит, но полицейский, который пришел со Свиньей, приказал тому закрыть рот. Прежде чем копы покинули номер, Свинья спросил на немецком, не украли ли чего. Старик сказал, что нет. Им были нужны деньги, но они ничего не украли.
– Это хорошо, – сказал Свинья по-немецки, – похоже, у нас тут обстановка понемногу улучшается.
Потом спросил полицейских, из какого они участка, и разрешил им уйти. Когда те ушли, Свинья сел рядом с телевизором и сказал, что ему очень жаль. Старик-немец молча поднялся с постели и пошел в туалет. Он был просто гигант, написал Свинья Алаторре. Под два метра чувак. Ну или метр девяносто. В любом случае – огромный и представительный. Когда старик вышел из туалета, Свинья заметил, что теперь на нем ботинки, и спросил, не хочется ли ему выйти прогуляться по городу или чего-нибудь выпить.
– Если вы хотите спать, – добавил он, – так и скажите. И я мгновенно уйду.
– У меня завтра рейс в семь утра, – сказал старик.
Свинья посмотрел на часы – было уже начало третьего ночи, и он не нашелся что сказать. Он, как и Алаторре, практически ничего из прозы старика не читал – переводы его книг на испанский публиковались в Испании и в Мексику попадали с опозданием. Три месяца назад, когда он был главредом одного издательства (до того как превратился в одного из руководителей по культурной части при новом правительстве), он попытался напечатать «Берлинские трущобы», но права уже выкупило одно барселонское издательство. Еще Свинью интересовало: откуда у старика его номер телефона? Уже сам факт, что он задал себе вопрос, вопрос, на который не собирался давать никакого ответа, сделал его счастливым, наполнил радостью, которая до определенной степени оправдывала его существование как личности и как писателя.
– Можем выходить, – сказал он. – Я готов.
Старик набросил поверх серой футболки кожаную куртку и последовал за ним. Свинья отвел его на площадь Гарибальди. Они дошли до места: народу было немного, бóльшая часть туристов уже разошлась по гостиницам и на площади оставались пьяницы и гуляки, люди, идущие ужинать, и музыканты-марьячи, живо обсуждавшие последний футбольный матч. По выходящим на площадь переулкам скользили тени, которые время от времени замирали и внимательно их рассматривали. Свинья пощупал пистолет – он носил его со времени, как получил работу в правительстве. Они вошли в бар, и Свинья заказал такос со свининой-карнитас. Старик пил текилу, а он удовольствовался пивом. Пока старик ел, Свинья размышлял над переменами в своей жизни. Меньше чем десять лет назад попробовал бы он зайти в этот бар и заговорить на немецком с высоченным стариканом-иностранцем – тут же бы обругали или почувствовали, по самым странным причинам, себя оскорбленными. Драку Свинья мог бы предотвратить, попросив прощения, или объяснив ситуацию, или проставившись текилой. А сейчас к нему никто не лез, словно бы пистолет под рубашкой или высокая должность в правительстве облекали ореолом святости, который бандиты и пьяницы чуяли издалека. Сраные трусливые ублюдки – вот они кто. Учуют его – и сразу в штаны наложат. Потом Свинья принялся размышлять о Вольтере (так почему о Вольтере, уроды поганые?) и потом задумался на тему, которая давно не давала ему покоя: а не попроситься ли ему в Европу послом, ну или на худой конец культурным атташе; хотя с его-то связями должность посла – самое меньшее, что они могли бы ему предложить. А печально то, что в посольстве у него будет только одна зарплата – зарплата посла. Пока немец ел, Свинья думал, уехать ли ему из Мексики, взвешивая все за и против. Среди «за» числилась, без сомнения, возможность вернуться к писательству. Соблазнительная идея, не правда ли: живешь в Италии и где-то рядом, сезон то в Риме проведешь, то в Тоскане, пишешь себе эссе о Пиранези и его воображаемых тюрьмах, думаешь: а вот мексиканские тюрьмы – их архитектор не вдохновлялся чертежами итальянца, однако посмотрите на их иконографию и культурный пласт – вот где Пиранези-то, безусловно, наследил. А вот среди «против» фигурировала, безусловно, необходимость пребывать далеко от власти. А быть далеко от власти – дело дрянь: это он очень рано понял, еще до того, как эту самую власть получил в руки, руководя издательством, которое хотело опубликовать Арчимбольди.
