Я не стану слишком подробно останавливаться на той инсценировке, которую устроили мы с Робертом, чтобы скрыть от общественности истинную картину его исчезновения. Скажу только, что ранним утром усадил мальчика в машину, отъехал на порядочное расстояние от школы и, повторив по пути выдуманную мною легенду, вернулся обратно, чтобы разбудить Брауна новостью о находке. Я объяснил ему, что в день исчезновения Роберт гулял один, и двое молодых людей предложили ему прокатиться на автомобиле, а потом, несмотря на все протесты и заверения в том, что он не может ехать дальше Стэмфорда, повезли его дальше. Роберту все же удалось ускользнуть от них, когда машина остановилась из-за какой-то поломки; скрывшись от похитителей, он стал ловить на дороге попутку, надеясь поспеть к вечерней перекличке, и по неосторожности попал под автомобиль. Ясный ум вернулся к нему лишь десять дней спустя – в доме того водителя, под колесами чьей машины он оказался. Тут же, посреди ночи, мальчик сделал звонок в школу, и я, будучи единственным, кто не спал в столь поздний час, не тратя время на извещения третьих лиц, приехал и забрал его.

Браун, тотчас же позвонивший родителям Роберта, принял рассказ без всяких вопросов и не стал расспрашивать мальчика из-за явного истощения последнего. Было решено, что он останется в школе на некоторое время; жена Брауна, в прошлом сестра милосердия, взялась ухаживать за ним до приезда родителей. Естественно, я часто виделся с ним во время рождественских каникул и таким образом смог заполнить некоторые пробелы в отрывочной истории, изложенной им телепатически.

Время от времени мы почти сомневались в реальности того, что произошло, задаваясь вопросом, не были ли мы оба охвачены каким-то чудовищным заблуждением, порожденным оптико-гипнотическим качеством зеркала, не была ли история о поездке и несчастном случае, в конце концов, настоящей правдой? Но всякий раз от сомнений одно чудовищно-навязчивое воспоминание возвращало нас к вере: меня – образ Роберта во сне, его хриплый голос и цвет кожи, обращенный в негатив; его – фантастическое великолепие жителей прошлых веков и безжизненных сцен, свидетелем коих он был. Ну и сверх всего – наше общее воспоминание о мертвецком смраде, хлынувшем из прореза в зеркале, сопровождавшем мгновенный распад тех, кто вошел в иное измерение столетие и более назад.

Есть, кроме того, по крайней мере две линии более убедительных свидетельств; одна из них приходит через мои исследования в датских анналах, касающихся Акселя Холма. Такой человек действительно оставил много следов в фольклоре и письменных свидетельствах; и усердные библиотечные поиски вкупе с письмами, написанными мною нескольким датским краеведам, пролили гораздо больше света на его дурную славу. Копенгагенский мастер дел стекольных, родившийся в 1612 году, слыл известным чернокнижником, чье исчезновение с лица земли служило предметом благоговейных дебатов более двух столетий назад. Он горел желанием познать все сущее и преодолеть все ограничения человечества – и с этой целью с самого детства углублялся в оккультные и запретные учения. У него были довольно странные интересы и цели, неизвестные досконально, но общепризнанные недобрыми. Известно, что два его негритянских помощника, первоначально рабы из датской Вест-Индии, стали немыми вскоре после того, как он их приобрел, и что они исчезли незадолго до того, как он сам канул незнамо куда.

К концу и без того предолгой жизни ему, видимо, пришла в голову идея о достижении «зеркального бессмертия». Откуда к нему попал ключевой компонент задуманного проекта, ходили самые разные слухи. Утверждалось даже, что он выкрал его из иностранного музея под предлогом проведения полировки и реставрации. Артефакт, согласно народному эпосу, столь же могущественный в своем роде, как более известные Эгида Минервы и Молот Тора, представлял собой овальный лист из отполированного легкоплавкого минерала и назывался Оком Локи. Ему приписывали «стандартные» магические свойства вроде способности видеть врагов владельца или предсказывать ближнее будущее, но в том, что свойства его могут быть гораздо более невероятными, не сомневался почти никто из оккультных знатоков, многих из которых всполошила весть о попытках Холма создать на основе Ока Локи зеркало большого размера. Но Холм исчез в 1687 году, и все его наследство – то, что удалось найти, ведь какая-то его часть тоже исчезла, – было распродано по всему свету. История, казалось бы, из числа небылиц, но для меня она – прямое подтверждение всех ошеломляющих чудес, что испытали на себе я и Роберт Грандисон.

Но, как я уже упомянул, в моем распоряжении имеется еще одно доказательство нашей правоты, доказательство совершенно иного характера. Через два дня, когда Роберт, заметно окрепший, сидел в моей гостиной и бросал поленца в камин, я приметил некую неловкость в его движениях – и был поражен одной догадкой. Подозвав его к своему столу, я попросил его взять чернильницу – и почти не удивился, заметив, что, несмотря на праворукость, он сделал это левой рукой. При помощи стетоскопа мисс Браун я установил, что и сердце бьется у него с правой стороны, – и некоторое время не говорил ему об этом открытии.

Он вошел в зеркало праворуким, с обычным расположением внутренних органов – но возвратился уже левшой, с «отзеркаленным» строением, и таким, думаю, и останется на всю жизнь. Очевидно, переход в другое измерение не был иллюзией – ибо физические изменения Роберта были ощутимы и безошибочны. Если бы существовал естественный выход из чрева зеркала, Роберт, вероятно, подвергся бы тщательному обратному обращению и появился бы в совершенной нормальности. Насильственный характер его освобождения сотворил парадокс своего рода, и если обратные частоты спектральных волн успели смениться на изначальные, вернув цвет кожи и одежды, то с пространственным расположением предметов этого, увы, не произошло.

Я не просто открыл западню Холма – я разрушил ее, и на какой-то определенной стадии ее краха, совпавшей с моментом выхода Роберта наружу, часть свойств инвертированного мира утратилась. Замечу, что во время выхода из зеркала Роберт не испытал тех болезненных ощущений, что сопровождали вход в Зазеркалье. Будь раскрытие западни еще более резким – меня невольно коробит мысль о том, каково было бы мальчику жить со столь жутким цветом кожи, ведь инвертированная цветовая гамма не успела бы обратиться в нормальную. Кстати, не только сердце и другие внутренние органы у Роберта сместились в противоположную сторону – то же коснулось и деталей его одежды, таких как карманы или пуговицы.

Ныне Око Локи хранится у меня дома, ибо я не стал вправлять его обратно в старинное зеркало, от которого я избавился. Оно покоится на моем письменном столе, выполняя роль пресс-папье – здесь, в Сент-Томасе, почтенной столице датской Вест-Индии, которую сейчас величают Американскими Виргинскими островами. Различные ценители старины ошибочно принимают его за причудливый образец американского стекольного антиквариата примерно вековой давности. Но мне-то известно, что Око Локи – плод искусства несоизмеримо более древнего и высокого, но не вижу абсолютно никаких причин разубеждать мою энтузиастично настроенную публику.

В одна тысяча девятьсот двадцать пятом году я прибыл в штат Оклахома в качестве этнографа, воодушевленного культом змей; покинул же я эту местность, питая к ползучим рептилиям страх, что будет со мной до конца дней. Вся безосновательность фобии предельно ясна мне, ведь наверняка существуют разумные логические объяснения всему услышанному и увиденному мною, но даже им не под силу ее, эту фобию, устранить хотя бы частично.

Возможно, история Йигова сглаза не наложила бы на меня столь сильный отпечаток, не будь у нее определенных этнографических оснований. По природе своей работы я привык относиться к причудливым поверьям американских индейцев скептически – чего не скажешь о простых людях, куда более легковерных, чем их краснокожие собратья, в тех областях, что принято называть непознанными. Но до сих пор перед глазами у меня стоит то последнее видение – существо, запертое в палате психиатрической лечебницы в Гатри.