– Да знаю, Сережа. Знаю, скоро буду. Часа через два.

– Хорошо, – ответил Сергей, – я тут пока выскочу на встречу, в ресторан. По личному делу.

Егор Ильич слышал по голосу, что настроение у его босса приподнятое. Подумал, тот наверняка помирился со своей Светой. Их страсти бурлили, ссоры сменялись примирениями и обратно. Но сейчас, видимо, все было хорошо.

Если Сергей узнает правду о том, как старик в свое время нечестно повел себя со своей бывшей подругой и начальницей, – это будет для него ударом ниже пояса. В уши ему напоют такое, от чего Егору Ильичу отвертеться не получится. Сколь сильно он бы ни попытался. Есть факт, и не важно, что он действовал для ее же блага. Благие намерения никого не интересуют, если они основаны на корысти. А поначалу так ведь и было.

Помощник детектива твердо решил рассказать Сергею эту часть истории. Но понимал, что это следовало сделать раньше, а теперь уж ждать, когда все уляжется. А значит, сливать информацию на своего товарища и на совместную работу. Объясняться же с Сергеем нужно в процессе работы, постепенно. После завершения дела, каким бы оно ни было, оправдываться станет поздно.

Егор Ильич с сожалением подумал, что это их совместное с Сергеем дело может оказаться последним. А он уже успел полюбить своего молодого начальника. Не то чтобы как сына, старик не имел такого опыта. Да и Сергей был моложе всего на семнадцать лет. Не очень-то в сыновья годился. Но Егору Ильичу хотелось о нем заботиться и опекать. Он подумал о том, что и вправду почувствует себя одиноко, если Сергей от него отвернется.

Настя, поджав ноги, сидела на маленьком диване в гостиной. В руках она держала урну с прахом своего Самсона. Перекатывала ее медленно в ладонях. Она смотрела сквозь дочь, которая играла на полу. Кукла, домики, кубики с буквами. Кукла училась прилежно, за что получала конфеты и похвалу.

– Когда придет твой папа, – говорила Нежа с куклой тоненьким голоском, – я обязательно расскажу ему, какая ты умница. Он будет тобой гордиться. Мы тебя с папой очень любим.

Настя улыбнулась, слушая девочку. Посмотрела на предмет в руках. Женщина поймала себя на мысли, что хотела его согреть, но он оставался холодным. Вдоль сосуда конической формы была наклеена белая полоса с надписью: «Опломбировано. Не вскрывать. При попытке вскрытия остается след», дата кремации, какие-то цифры и буквы. Насте казалось, что она прочитала эту надпись тысячу раз.

– Мамочка, а когда снова приедет папа? Мама? – Девочка повернулась к Насте.

Та посмотрела на дочь, вытянула губы, словно в поцелуе, потом бегло перевела взгляд на урну и снова вернулась к дочери. Прищурила глаза, чтобы не заплакать и попыталась улыбнуться. Но губы просто сжались, превратившись в тонкую полоску. Потом женщина едва заметно кивнула, напрягши шею, и выдавила:

– Скоро.

Раздался звонок. Девочка повернулась в сторону выхода из комнаты, затем вопросительно посмотрела на мать.

– Я открою, – быстро сказала Настя и, положив урну на диван, пошла в сторону коридора.

В домофоне, который отвечал за камеру перед входной дверью, была фигура Ивана. Он стоял с бумажным пакетом в одной руке. Вопросительно вскинув голову в объектив видеоприбора, второй рукой он указывал на пакет.

Настя открыла дверь. Иван торопливо вошел, сунул пакет в руки женщине, присел на топчан при входе и, снимая туфли, сказал:

– Тебе нужно отдохнуть. Поесть, выпить и поспать. А я посижу с Нежей. Ты ведь отправила няню?

Женщина привыкла к тому, что Иван уже давно стал членом их семьи. Бывало, он жил с ними по три-четыре дня, когда они с Самсоном планировали новые встречи, выезды, разрабатывали стратегию развития их странного бизнеса. Благо семь комнат позволяли всем чувствовать себя удобно. Иван часто писал речи для ее мужа. Они репетировали, обдумывали каждое слово и действие. За ужином все вместе подолгу болтали. О работе не говорили. За столом всегда присутствовала Нежа, а ей не нужно было знать всех странностей.

Настя взяла пакет и ушла на кухню. Она достала из него бутылку красного вина и поставила ее на стол. Вспомнила, что Самсон, хотя изображал из себя знатока, совсем не разбирался в вине. Мог хлестать его залпом из стакана. А стаканы менять один за другим. Чтобы слегка опьянеть, ему нужно было выпить бутылки три кряду. После выпитой порции он всегда вытирал широкой ладонью рот, кряхтел и нахваливал вино, если бутылку покупал он сам. Если приносил Иван или кто-либо из нередких гостей, рассказывал, что в вине чего-то не хватало. Не важно чего – тонов прелой листвы или аромата сухой лозы. Правда, это не мешало ему продолжать накидываться «галлизированным», как он любил говорить, вином и, пьянея, рассказывать истории из своей жизни, которых у Самсона имелось множество и которые Настя знала все наизусть до такой степени, что ей казалось, будто она была очевидцем описываемых событий.

Еще в пакете оказался свежий белый хлеб, коробочка с маслом и красная икра. Настя терпеть не могла ни рыбу, ни ее икру. Она покрывалась пятнами и чесалась, когда съедала хоть что-нибудь из морепродуктов. Ей казалось, что Иван должен об этом знать.

Самсон знал. Когда они чудом добрались из Панамы в Израиль, ее тогда еще будущий муж решил показать, как он ценит то, что она для него сделала, и повел в ресторан. Дорогой и, за неимением лучшего, кошерный. В общем, разрешенная кашрутом красная икра и вино с лучших виноградников, из лучших сортов и, как водится, созданное лучшими виноделами, в сочетании с яйцами кошерной рыбы вызвали у Насти анафилактический шок. Хотя до этого дня ничего не предвещало подобных осложнений от съеденного.

Дальше был госпиталь, палата интенсивной терапии, вливания, эпинефрин. И Самсон, продежуривший у ее кровати всю ночь, целовавший ей ладони и гладивший волосы. Девушку выписали утром, но ее физиономия оставалась шире плеч еще дней семь. Самсон чувствовал себя виноватым, а Настя не знала, куда спрятать зеркала, которыми был увешан их съемный дом. Она не могла видеть свое уродливое отражение и думала, что останется с таким лицом на всю жизнь.

– Сейчас. – Женщина достала штопор. Вспомнив своего мужа, взяла с полки огромный фужер. Налила его до краев и залпом выпила. Преломила хлеб, стала медленно жевать, чувствуя, как тепло растекается в верхней части живота под ребрами.

– Нежа! Что ты наделала?! – услышала женщина крик Ивана.

Настя слегка опешила. Встряхнула головой, отгоняя накатывающее опьянение, и шаткой походкой направилась в гостиную, откуда уже доносился испуганный плач ее дочери.

Картина, которая перед ней открылась, была на первый взгляд ужасна, а на второй, третий и последующие – комична, как суть всей жизни.

Иван стоял на коленях напротив Нежи и влажными салфетками вытирал ей руки. Нежа, испуганная и не понимающая происходящего, замерла, натужно выпрямившись, и с ужасом смотрела то на мужчину, то на проход, из которого должна была появиться ее мать. Рядом на полу валялась кукла, безучастно вперившаяся своими голубыми глазами в потолок. Ее лицо было измазано чем-то черным. И тут же на паркете стояла открытая урна с прахом Самсона, из которой торчала длинная игрушечная пластмассовая ложка синего цвета.

Когда Настя поняла, что произошло, она закрыла лицо ладонями и засмеялась. Сначала тихо, потом все громче, затем во весь голос. Она села на пол, откинулась спиной на стену и хохотала словно сумасшедшая. От смеха слезы текли из ее глаз ручьями. Нежа и Иван замерли, глядя на женщину. А та хохотала и не могла остановиться. Нежа сначала напряглась пуще прежнего, затем затрясла головой и втянула ее в плечи. Иван подскочил к Насте, схватил ее за руки, стал трясти и успокаивать, бормоча какие-то слова. Та отмахнулась от него. Смеясь, она жестом подозвала дочь. Когда та подошла ближе, женщина подавила в себе хохот. Усадила дочь на колени, обняла, а потом не выдержала, прыснула и снова рассмеялась. Алкоголь растормаживал.