Я прослушал всю передачу до конца, с напряжением ждал, не подойдет ли Бранд вновь к микрофону и не откроет ли свою страшную тайну. Ничего подобного. Выступали другие, но их признания были чистой водицей по сравнению с брандовскими. Выступила дама из высшего копенгагенского общества, в великолепном шелковом платье, с бриллиантовым крестом на груди. Слушатели затаив дыхание ждали, что поведает она. Однако грехи ее были так ничтожны и безобидны, что невольно наводили на мысль: не сама ли королева Дагмар предстала перед ними. Правда, спустя некоторое время дама была осуждена за воровство, в том числе — того самого шелкового платья, в котором выступала па «оксфордской» встрече. Но в этом она забыла признаться.

И Бранд забыл признаться в преступлении, в которое посвятил меня. Перед тем как выключить радио, я услышал следующее сообщение:

«Полиция Копенгагена доводит до сведения о начавшихся розысках 34-летнего журналиста Поуля Вольбека.

10 месяцев назад Поуль Вольбек покинул свою квартиру (он проживал на улице Рерхольмсгаде, 18) и с тех пор не возвращался домой. Никто из его родных и знакомых не встречал его на протяжении этого времени.

Рост Поуля Вольбека — 167 см, глаза светло-голубые, темный блондин. Волосы, разделенные пробором посредине, гладко причесаны. Цвет лица — бледный. Широкоплеч, довольно крепкого телосложения. Ходит, наклонившись вперед.

На Поуле Вольбеке в последний раз, когда его видели, был темный пиджак и полосатые брюки. Без головного убора. Под мышкой он нес желтый портфель.

Есть опасения, что он совершил самоубийство.

Все сведения об исчезнувшем 34-летнем журналисте Поуле Вольбеке просим сообщать в главное полицейское управление Копенгагена — телефон Центр-1448 (один, четыре, четыре, восемь) — или в ближайшие полицейские участки».

Глава 11

Не знаю, кто заявил в полицию о необходимости начать розыски Поуля Вольбека, хозяйка ли с улицы Рерхольмсгаде или фру Друссе. У меня не было желания видеться ни с одной из них. Делу теперь дан законный ход, и наверняка Вольбека найдут.

До меня доходили слухи, что фру Друссе, потеряв сразу двух своих молодых друзей, стала еще более экзальтированной и странной. Она с большим рвением предалась оккультным занятиям. Те, кто навещал ее на Фиулстреде, рассказывали, что она подолгу сидит, уставившись в стеклянный шар, зажигая длинные свечи во спасение души Вольбека.

—      Он не умер. Моя душа ведет с ним беседы каждый вечер. Он присутствует здесь, в этой комнате! — говорила она гостям, размахивая бахромой на рукавах.

Полиция в поисках исчезнувшего нисколько не торопилась использовать сведения фру Друссе, почерпнутые столь таинственным способом. Однако собственные методы расследования и объявление по радио не принесли результатов. Правда, несколько человек обратились в полицейское управление, но все они отрекомендовались кредиторами Вольбека, желавшими убедиться, вправду ли он умер. Если так, то пропали их денежки! Ответ полицейских едва ли мог утешить:

—      Во всяком случае, труп пока не обнаружен.

А Бранд тем временем жил припеваючи в плодородном крае Фюн. Он, по-видимому, не испытывал никакого желания помочь полиции. Да у него и без того хватало хлопот.

Он рисовал портреты управляющих и фабрикантов из Оденсе и их жен. Получил заказ сделать фреску на историческую тему для реставрировавшегося Свенборгского замка. Несмотря на энергичные протесты Национального музея, нескольким фюнским депутатам риксдага удалось настоять на своем, и его ужасные картины, изображающие короля Свена, рыцарей и лошадей, были повешены в пустынной комнате старого замка.

Картины же, которые он посылал на выставку в Копенгаген, безжалостно отвергли. Не хотели их принимать и в Шарлоттенборге Бранд негодовал, злился н даже грозил, что на будущий год все свои полотна заполнит королевскими особами, пусть тогда-то Шарлоттенборгский цензурный комитет осмелится отвергнуть их.

В утешение ему дали несколько премий, очевидно полагая, что доходы у него теперь достаточно высоки, чтобы удостоить его этой чести. А тем временем картины Бранда становились все хуже и хуже.

Та же аляповатая манера, что и на картинах с кладбищенскими сюжетами. Только здесь ужасы сменились патриотическими и религиозными мотивами. Продуктивность его была поистине поразительной. Он работал, так сказать, поточным методом. Одновременно запускал в дело несколько картин и придерживался строгой системы. Сначала на всех появлялось голубое небо, потом зеленые деревья, затем мазки красных, как свежее мясо, красок, и так далее.

Ловкость и напористость, с какой он сбывал свои работы, были достойны подражания. Бранд неутомимо осаждал священников и советы приходских церквей, предлагая украсить их помещения и молитвенные дома. И, надо сказать, ему везло: он даже получил заказ на роспись алтаря в маленькой деревенской церквушке близ Свенборга. Трудно было устоять перед его даром увещевания. К тому же он был «обращенный». Как тут не поддержать верующего художника, не отдать предпочтения перед неверующими.

С не меньшей прытью осаждал он редакции журналов и газет, выполняя любые заказы. Он как-то сразу раскусил секрет популярности. Бранд не гнушался иллюстрировать пошлые новеллы в еженедельниках, далее в изданиях самого низкого пошиба.

А к рождеству на обложках журналов и альманахов появились его ангелы, елочки, избушки, засыпанные снегом.

Верующий не обязательно должен выглядеть скорбящим, — заявил он в интервью небольшой провинциальной газетке «Почтовый голубь». — Христианство дарует радость, спокойствие. Благодаря «Оксфордскому учению» я познал христианство радостное, здоровое. «Улыбайся!» — вот его девиз. Человек с чистой совестью всегда весел.

Казалось, совесть Бранда абсолютно чиста. Он научился улыбаться, выставляя напоказ передние зубы, точь-в-точь как его учитель мистер Бакмен. Должно быть, это оказалось не труднее, чем откусывать горлышки у бутылок. И он убедил всех, что для веселия и довольства вовсе не обязательно прибегать к алкоголю.

Теперь вместо спиртных напитков он в большом количестве поглощал молоко или взбитые сливки. В нем вдруг проснулся необузданный гурман. Нужно было видеть, как он набрасывался на жирные соусы. Шоколад жевал целый день, только и говорил, что о еде. На его натюрмортах красовались бифштексы, оковалки говядины в натуральную величину и яичницы-глазуньи. Трезвенность его была столь же отталкивающа, как и пьянство.

Бранд очутился в центре общественной жизни и Свенборга, и Оденсе. Его принимали как желанного гостя в домах торговцев зерном, управляющих и служителей культа. Его речь в Уллерупе хорошо запомнилась и была оценена по заслугам. Еще бы: всем, чьи доходы перевалили за двадцать тысяч, очень пришлись по душе его разглагольствования о том, что каждый сверчок должен знать свой шесток и довольствоваться судьбой, уготованной свыше.

Зажиточные представители общества особенно высоко оценили слова Бранда о всеобщем равенстве перед богом, находя их зрелыми и разумными.

Итак, Бранд был человеком исключительно интересным для общения. Людям, привыкшим к однообразному и скучному узкому кругу, он казался приятной отдушиной. Все наперебой приглашали его в гости, нередко соперничая между собой.

— Посмотрите, он запивает цыпленка не красным вином, а только солодовым пивом, — удивлялись хозяева. — И при этом талантлив, одарен и остроумен. Он набожный и «обращенный» и в то же время такой весельчак и шутник. А самое главное — незаурядный художник. Его картины — истинное искусство. Судите хотя бы по тому, что на них изображено. Должно быть, так и впрямь выглядели Нильс Эббесен, бог Иисус, королева Дагмар и дева Мария.

Да, Бранд пользовался популярностью в кредитоспособных фюнских кругах. Он приобрел осанку. Стал импозантен. Худой, бледный художник превратился в дородного господина, а брызжущая здоровьем упитанность располагала солидных буржуа к доверию, обеспечивала ему новые заказы. Настали счастливые времена для столь неустроенного в недавнем прошлом Хакона Бранда.