Сравнив письма Шамиля — высокой договаривающейся стороны, — и лексику данного послания: «молить о Всемилостивейшем прощении», «принеся раскаяние в прежних поступках», «испросит себе… милость» представиться Николаю, мы ясно поймем абсурдность ситуации.
Максимум, на что соглашался Шамиль, выскользнув из ловушки, — прекратить военные действия в обмен на такое же прекращение со стороны русских. Он отнюдь не считал себя преступником и не собирался молить о прощении. Он был посланец Аллаха, уверенный в своем предназначении, и расчетливый, коварный, жестокий политик.
Мир и невмешательство в дела друг друга теоретически устроили бы Шамиля. Но, во-первых, это не устраивало Россию, а во-вторых, Шамиль, чьей задачей и миссией было объединение всего Кавказа в единое теократическое государство, неизбежно вошел бы в конфликт с Россией из-за неизбежных попыток взять под свою власть лояльные к русским области — как, например, Аварское ханство.
Ни император, ни Чернышев всего этого не понимали, считали Шамиля поверженным противником, которого нужно только подавить психологически, поставив пред лицо монарха. И соответственно действовали.
Получив столь категорическое указание, командующий Кавказским корпусом генерал Розен оказался в еще более сложном положении, чем Вельяминов. У Вельяминова — при обширности задачи, которую ему предстояло решить совместно с полковником Хан-Гиреем, — была значительная свобода маневра, чем он и воспользовался. Задача Розена была предельно конкретна — так или иначе заставить Шамиля явиться к императору с повинной.
Розен сделал то, что только и мог сделать, — приказал генералу Фези немедленно снестись с Шамилем. Но Фези должен был вот-вот выступить на подавление очередного восстания в бывшее Кубинское ханство, — а ныне Кубинскую провинцию, — находившееся на дальней юго-восточной оконечности Дагестана, далеко от тех мест, где находился в тот момент Шамиль. Поэтому Фези перепоручил тяжкую миссию генерал-майору Клюки-фон-Клугенау, старому кавказцу, воевавшему еще в ермоловские времена — с 1818 года. Клугенау, уроженец Богемии, рано вступивший в русскую службу, отличался решительностью и храбростью — современник назвал его «храбрым как шпага», то есть не испытывавшим чувства опасности. Это качество, доставившее ему многочисленные награды и высокие чины, прервало в 1845 году его кавказскую карьеру, когда, командуя специальным отрядом во время кровавой Даргинской экспедиции, он, действуя напролом, положил двух генералов и несколько сотен солдат. Пренебрежение опасностью едва не погубило его и его спутников и во время переговоров с Шамилем.
В середине сентября, получив предписание Фези, своего непосредственного начальника, Клугенау отправил с несколькими лояльными к России, но уважаемыми среди горцев людьми письмо Шамилю: «Хотя я и не сомневаюсь в доверии твоем к человеку, с которым я посылаю это письмо, однако ж не могу поручить ему всего того, о чем мне нужно переговорить с тобою. Ты знаешь, Шамиль, что я всегда советовал тебе доброе для тебя самого и для всех горцев; знаешь, что все мои старания клонились к тому, чтобы водворить среди вас спокойствие и тем сделать вас счастливыми»[85].
Во-первых, читая этот трогательный текст, написанный совершенно искренне, — Клугенау был человек прямой и бесхитростный, — надо иметь в виду, что генерал последние шесть лет руководил карательными экспедициями в Дагестане и Чечне, а в 1837 году своими решительными действиями способствовал успеху Фези. На этом фоне его декламации о спокойствии и счастье горцев могут показаться пародийными, если не издевательскими. Но это — не так. Это — парадокс цивилизаторского сознания, характерного для многих русских генералов и офицеров, начиная с первого великого конкистадора — генерала князя Цицианова, которого Ермолов считал эталонной фигурой в завоевании Кавказа и который за какие-нибудь четыре года его командования на Кавказе — с 1802-го по 1806-й — заложил принципиальные основы военной и административной политики России в крае. Цивилизаторская идея как идея оправдания кавказской конкисты была окончательно сформулирована при Ермолове — непреклонном европоцентристе по своим культурным и государственным представлениям.
Вольтерьянец Вельяминов покупал у казаков и солдат отрубленные головы горцев не по изуверству, а из научных соображений — он отсылал черепа в Петербург, в Академию наук для антропологических исследований. Для него, выученика энциклопедистов, Монтескье в частности, способ существования горцев и само их миропредставление были принципиально незаконны, алогичны. Их следовало уничтожить или заставить жить правильно.
Органичное сопряжение цивилизаторской идеи с идеей государственной необходимости — а геополитические интересы России, безопасность ее южных границ и прилегающих к ним областей, устроение Закавказья, новых императорских территорий, действительно требовали захвата, замирения или по крайней мере блокирования бушующего Кавказа, — породило тот психологический тип кавказского солдата — в широком смысле, — который и вынес всю неимоверную тяжесть этой безжалостной, не знающей правил, изнурительной войны.
Богемец Клюки-фон-Клугенау, слушатель Винер-Нейштадтской военной академии, австрийский офицер, воевавший против Наполеона, перешедший в 1818 году поручиком в русскую армию, сразу же угодивший на Кавказ и ставший русским патриотом, твердо усвоил эту идеологию, подразумевавшую рациональную жестокость, осознание своей особой европейской миссии и неколебимого воинского долга. Стремление сделать жизнь горцев спокойной и счастливой — добрыми советами, а в случае необходимости огнем и железом — было естественным и искренним чувством для Клугенау.
Если учесть, что Шамиль осознавал свою миссию тоже как железное упорядочение горской жизни, но на совершенно противоположных основаниях, то можно без труда предсказать исход переговоров русского генерала и непреклонного выученика изощренных дагестанских богословов, куда более тонкого и прагматичного дипломата, чем его оппонент.
«Теперь мне хочется навсегда упрочить благосостояние твое, — писал генерал Клугенау Шамилю, — а как этого достигнуть, я могу только лично сказать тебе. Поэтому ты должен непременно увидеться со мной где хочешь — в Каранае, на вершине или у родника. То, о чем я хочу поговорить с тобой, относится также к Ташов-хаджи, Кибит-Магомету, брату его Абдуррахману и карахскому Абдуррахман-кадию; а потому, если ты согласен на свидание со мною, то как можно скорее пошли за всеми этими людьми и прикажи им ожидать тебя в Чиркате, или где сочтешь за лучшее, для того, чтоб, возвратившись, ты мог рассказать им все, что от меня услышишь. Ты знаешь, что я никогда не изменял своему слову, а потому должен быть уверен в своей безопасности, когда я ручаюсь тебе в том моею честью. Знай, Шамиль, что от теперешнего твоего поведения и от послушания зависит счастие всей твоей жизни и твоих детей. Одно только скажу тебе: если хочешь для твоего благополучия следовать моим советам, то надобно исполнить мои требования насколько можно поспешнее. Если ты полагаешь, что для свободного пропуска к тебе Кибит-Магомета с братом и Абдуррахман-кадия карахского нужно позволение правителя Аварии полковника Ахмет-хана, то прилагаю при сем на имя его письмо, которое отправишь с надежным человеком. Поспешай делать то, что я требую, и верь, что от послушания твоего зависит все твое счастье»[86].
Катастрофическое внутреннее противоречие ситуации, обрекавшее на провал старания Клугенау, заключалось в противоположности самопредставлений, самооценок главных персонажей. Клугенау явно воспринимает себя как наставника, знающего, как должен Шамиль строить свою жизнь, и уговаривал его как неразумного дикаря, который по неведению сам не понимает, что творит, в то время как он, генерал Клугенау, искренне желает спасти его, Шамиля, его детей и все горские народы.
