13 августа 1801 года состоялось заседание неофициального комитета, посвященное Грузии. «Молодые друзья» снова решительно высказались против присоединения Грузии.
Государственный совет еще раз настоятельно рекомендовал императору Грузию принять. Колебания Александра продолжались пять месяцев. Кроме возможности втянуться в военный конфликт молодого императора, заботившегося о своей репутации, все же смущала необходимость смещения законной царской фамилии. Государственный совет постарался облегчить ему это решение, объяснив, что, по исследовании, выяснилась нелюбовь грузин ко всем возможным претендентам на престол. В Грузии сложилась ситуация, близкая к ситуации междуцарствия 1825 года. Ни один из двух царевичей-претендентов не имел полного юридического права занять престол. Как и в России двадцать пятого года все упиралось в противоречивые завещания двух царей — Ираклия и Георгия.
В решении Государственного совета говорилось: «Все сии вновь открывшиеся обстоятельства не представляют совету в присоединении Грузии ни малейшей несправедливости, а видит он в том спасение того края, для России же существенную пользу в надежном ограждении границ ея ныне от хищных горских народов, коих обуздать можно будет, а на будущее время от самих даже турок, не говоря уже о персиянах…»
Таким образом, совет выдвигал три главных аргумента — спасение единоверной Грузии, которую, кроме персов и турок, губительно терзали набеги горцев, — особенно джаро-белоканских лезгин, для которых торговля грузинскими пленниками была важной экономической составляющей; приобретение плацдарма для борьбы против горских народов; безопасность тыла и флангов в случае конфликтов России с турками и персами.
После вторичной рекомендации совета, несмотря на сопротивление «молодых друзей», не без оснований опасавшихся последствий такого решения и того, что неизбежная война на Кавказе может переключить энергию общества с внутренних реформ на имперскую экспансию, Александр издал известный манифест 12 сентября 1801 года, реализация которого и стала непосредственным спусковым механизмом Кавказской войны.
Следующим шагом, определившим ход событий, было назначение на пост главноуправляющего Грузией и главнокомандующего кавказскими войсками весьма замечательного и своеобразного человека — князя Павла Дмитриевича Цицианова, что произошло 11 сентября 1802 года.
Однако прежде, чем характеризовать Цицианова, нужно представить себе, в какой ситуации в Грузии и на Кавказе должен был действовать главнокомандующий.
То решение, которое было принято относительно статуса Грузии при Павле и в секретном документе зафиксировано руководителем его внешней политики графом Ростопчиным, теперь стало явным и официальным. Грузия превращалась в российскую губернию, а монархия в ней упразднялась. Это принципиально меняло всю властную систему страны с тысячелетней историей и очень прочными традициями и, естественно, затрагивало массу интересов — как царской семьи, так и князей. Было очевидно, что царская семья неизбежно будет источником смут, и потому решили, как уже говорилось, выслать ее всю в Россию.
Приближающаяся смена системы власти — хотя никто в Грузии не предвидел, какой резкой она будет, — уже при Павле породила источник беспокойства для российских властей на многие годы. Он персонифицировался в царевиче Александре Ираклиевиче, брате царя Георгия. Александр сам претендовал на престол, а потому Георгий попытался схватить его, чтобы, скорее всего, ликвидировать. Александр бежал в горы, к лезгинам, вступил в союз с персами и три десятилетия был одной из самых заметных фигур нашего сюжета, периодически объединяя вокруг себя горцев, ориентированных на Персию, и разного рода недовольных внутри Грузии.
Стоит привести только один эпизод, характеризующий остроту ситуации и силу страстей, с которой столкнулись российские власти.
Генерал Сергей Тучков, служивший в то время в Грузии и принимавший участие в депортации царской семьи, в «Записках» подробно рассказал о кровавых обстоятельствах, сопутствовавших высылке вдовствующей царицы Марии.
«Сия особа, вторая супруга царя Георгия XII, имея с небольшим тридцать лет от роду, была весьма чувствительна и притом слабого здоровья. За несколько времени перед сим происшествием кн. Цицианов посылал неоднократно ген. Лазарева, чтобы уговорить ее ехать в Россию. Она никак на то не соглашалась, отговариваясь слабостью здоровья, тем более, что приходится ехать верхом до самой границы, что почти необходимо. Ген. Лазарев показал ей один раз небольшие русские дрожки, на которых можно было проехать по сей дороге. Но она отвечала, что никогда не ездила на таком экипаже и что никак не согласится сесть на оный. Тогда велел он сделать довольно спокойные и хорошо убранные носилки, или портшез, по-грузински трахтереван называемые, — экипаж, употребляемый в Грузии пожилыми женщинами. Лазарев сам встал в оные и велел себя носить мимо ее окон, останавливаясь перед оными и хваля перед ней спокойность сего экипажа. Все предложения ген. Лазарева делаемы были царице с некоторого рода насмешкой и недовольным уважением. Она жаловалась на то кн. Цицианову и не получала никакого удовлетворения; отговорка же ее ехать заставила их принудить ее к тому силою. И так ген. Лазарев, окружив ночью дом ее батальоном егерей, сказал ей, что до рассвета должна она будет непременно выехать, что он объявляет ей сие именем кн. Цицианова, действующего по повелению императора Александра. На сие отвечала она ему: „Князь Цицианов был некогда мой подданный; а император российский не знаю, какое имеет право со мною так поступать: я не пленница и не преступница, притом слабость здоровья моего, как вы сами видите, не позволяет мне предпринять столь далекий путь“. Ген. Лазарев говорил ей много против того; но она сказала ему: „Дайте мне отдохнуть, завтра увидим, что должно будет делать“. — С сими словами вышел он от нее.
С рассветом вместе со многими офицерами вошел он в ее комнату и нашел ее сидящею на прешироком диване или софе, каковые употребительны в Азии. С ней сидела старшая ее дочь и еще две женщины, и все накрыты были большим одеялом. Ген. Лазарев начал принуждать ее к отъезду, а она представляла ему прежние отговорки. Тогда ген. Лазарев, выйдя на галерею, окружающую дом, сказал своим офицерам: „Берите ее и с тюфяками, на котором она сидит“. Едва они коснулись дивана, как у царицы, ее дочери и у всех бывших тут женщин появились в руках кинжалы. Офицеры отступили, а двое из них выбежали на галерею; один кричал ген. Лазареву: „Дерутся кинжалами“, а другой солдатам: „Егери, сюда!“ Генерал, услышав сие, сказал последнему: „На что егерей?..“ С сим словом вошел он в комнату, в которой по причине раннего утра не довольно было еще светло, да и занавесы у окна были опущены. Однако же увидел он царицу, стоявшую на полу подле дивана; а дочь ее, девица довольно высокого росту, стояла позади ее на диване, возвышенном от пола меньше фута. Царица, увидя ген. Лазарева, сказала: „Как вы немилосердно со мною поступаете! Посмотрите, как я больна. Какой у меня жар?“ И при этом она подала ему левую свою руку. Но лишь только взял он ее за руку, как правой ударила она его в бок кинжалом, повернула кинжал и в то же мгновение выдернула из тела. Говорят, якобы она за несколько дней пред тем брала уроки у одного известного лезгинского разбойника, оставившего своей промысел, как действовать сим оружием. Она пробила его насквозь, а дочь хотела дать ему еще удар по голове большим грузинским кинжалом. Но так как он от великой боли согнулся, то она промахнулась, и удар сей попал матери ее по руке несколько пониже плеча. И она рассекла ей руку до самой кости. Генерал-майор Лазарев едва мог дойти до дверей, упал и кончил жизнь.
При сем смятении тотчас дали знать кн. Цицианову, ген. кн. Орбелианову, коменданту и полицмейстеру. Все, кроме кн. Цицианова, поспешили прибыть и нашли царицу и прочих стоящими на прежних местах с кинжалами в руках. Кн. Орбелианов начал говорить царице, чтоб бросила кинжал, но она ничего ему не отвечала и ничего не делала. Тогда полицмейстер армянин, бывший еще при последнем царе в сей должности, носивший грузинское платье, взяв в руку теплую свою шапку, ухватил ею кинжал царицы, и выдернув из руки, причинил ей тем еще несколько ран на ладони. После этого она упала без чувств; а вступившие егери обезоружили прочих женщин, с осторожностью оборотив ружья прикладами и прижимая их оными к стенам покоя. Тот же час начали их отправлять в путь, причем приказали осмотреть, не имеют ли они спрятанного под одеждою оружия. Молодая царевна, сидя уже на дрожках и увидя сие, вынула из кармана маленький перочинный ножичек, бросила егерям и сказала с усмешкой: „Возьмите, может быть, и это для вас опасно“»[42].
