Так оно и оказывается. Никаких особых примет во внешности того человека Полина Ивановна, конечно, не запомнила.
— Ну хорошо, — говорю я. — А вот эти три дня, последние? И особенно первый из них, понедельник. Вы можете вспомнить, куда вы в понедельник уходили из дома, в котором часу и по каким делам?
— А чего вспоминать-то? Я и так знаю. У меня каждый день одни дела. Утром, значит, иду за молоком, хлебом. Ну, и там мясца кусочек или куренка. Но это при моей пенсии не часто можно. Да и возраст запрещает. Наш врач, участковый, двадцать лет он, считай, все у нас, дай бог ему здоровья, Валериану Афанасьевичу…
— Значит, в магазины вы утром ходите, так? — снова вынужден я прервать Полину Ивановну. — В котором же это часу получается, в десять, в одиннадцать?
— Ну, считай так, — сухо подтверждает старушка, видимо задетая моей невежливостью.
— А днем гулять не выходите?
— Почему же не выхожу? Выхожу. На бульваре сижу, около метро. Очень там хорошие люди собираются. И поговорить-то приятно.
— Вот и отлично. Теперь к вечеру подойдем.
— Вечером я, милый, дома сижу. Пасьянс раскладываю. Или чего у Верочки читать беру. Но два пасьянса уж непременно. Это меня еще покойная Серафима обучила, светлая ей память. Там уж, как они себе хотят, сходятся, не сходятся, но больше двух ни-ни. Спать себе в колыбельку иду.
— Часов в десять уже спите, наверное?
— А как ты думал? В десять непременно. Давление у меня. Мне участковый доктор наш… Ну, да это тебе не интересно, — Полина Ивановна обиженно поджимает губы.
— Не в том дело, — оправдываюсь я. — Спешу очень. Ведь у нас так: минуту упустишь — за месяц потом можешь не наверстать. Живые люди, они во все стороны разбегаются. Кто куда, знаете. Один через час на работу ушел, а другой через два часа уже в Киеве у дяди.
У меня и в самом деле портится настроение, когда я думаю об этом.
Полина Ивановна снисходительно кивает в ответ.
— Ну, понятно, понятно. Что ж, я вашей работы не знаю? По телевизору смотрела. Это уж я так.
— И последняя к вам просьба, — говорю я. — Посмотрите Верины вещи. Не скажите ли нам, что пропало?
— Ну, всех-то вещей я, конечно, не знаю…
— Что знаете.
— О господи! Попробую. Про остальные вам Нина скажет, Верочкина сестра. Уж она-то все до последней пуговки знает.
Полина Ивановна вздыхает и, опираясь руками о колени, тяжело поднимается со стула.
Мы выходим в коридор, и я поручаю старушку заботам одного из сотрудников, самому деликатному и терпеливому, Грише Воловичу. Он галантно берет Полину Ивановну под руку и ведет в комнату Веры.
Впрочем, Волович не рядовой сотрудник, он начальник уголовного розыска того отделения милиции, на территории которого обнаружен труп Веры Топилиной, и не меньше меня заинтересован в быстрейшем раскрытии этого дела, и спрос с него тоже не меньший.
Воловичу и его ребятам в этой квартире и вокруг нее предстоит еще немало работы. Вот ведь и машина еще какая-то появилась. Интересно, что за машина. Ради одного этого предстоит опросить чуть не каждого жильца окружающих домов. И вовсе не каждый, между прочим, будет от этого в восторге. Вот такая наша работа. Романтики в ней гораздо меньше, чем может показаться с первого взгляда. Словом, дел здесь еще много. Но меня ждут в другом месте, и мне не терпится побыстрее туда приехать.
Простившись с ребятами, я иду по коридору к выходной двери и по пути обращаю внимание на массивный замок, висящий на двери одной из комнат. Случай, надо сказать, уникальный. Такие замки висят на амбарах или индивидуальных гаражах. Методом исключений я прихожу к выводу, что этот замок принадлежит неведомой мне еще Надежде и ее мужу Петру, железнодорожникам, в данное время находящимся в очередных рейсах. Уникальный замок на их двери западает мне в память.
Спустя полчаса я уже стою в толпе прохожих на широченном тротуаре и, запрокинув голову, рассматриваю громадное, из стекла и бетона здание, где еще совсем недавно работала Вера Топилина. Небольшая площадка перед главным подъездом забита машинами, они рычащим стадом вползли и на тротуар позади меня, нас разделяет лишь ряд чахлых, недавно посаженных деревцев, опирающихся на высокие колья, вбитые в землю рядом с ними. Падает густой снег. И сквозь эту движущуюся белую кисею высокое, с зеркальными лентами окон здание кажется сказочно воздушным и почти нереальным.
Я направляюсь к подъезду, сверкающему стеклом и начищенной бронзой, пересекаю огромный, как вокзал, вестибюль, сдаю пальто в гардеробе и на одном из бесчисленных лифтов мчусь вверх.
Далее мой путь лежит по широкому суетливому коридору, устланному красной ковровой дорожкой, мимо высоких дубовых дверей с блестящими бронзовыми ручками невиданной величины и, вероятно, стоимости.
В самом конце этого длиннейшего коридора я обнаруживаю нужную мне комнату и, на всякий случай постучав, но так и не дождавшись ответа, толкаю тяжеленную дверь, которая, однако, распахивается с неожиданной легкостью и стремительностью.
В комнате шумно, и вполне естественно, что мой деликатный стук никто не расслышал. Здесь пять столов и пять девиц, одна красивее другой. При моем появлении пять пар подведенных, лукавых и любопытных глаз устремляются на меня. При этом девушки так приветливо улыбаются, что всякая скованность тут же покидает меня. Я улыбаюсь им в ответ и говорю:
— К вам просто опасно заходить.
— Вам не опасно, — смеется самая бойкая из девушек. — Вы такой длинный.
— Именно, — подхватываю я. — Поэтому мне виднее, чем другим, какие тут сосредоточены опасности. Особенно для холостого человека.
— Женатые иногда тоже пугаются, — весело объявляет все та же девушка и добавляет: — Но вам все это не грозит. Вы же из милиции, правда? И вам нужна Люба?
— Все верно. Удивительно только, как вы догадались.
— Ничего удивительного. К нам такие высокие молодые люди еще не приходили. И из милиции никогда не приходили. Вот мы и сопоставили. А Люба вот. Ждет вас.
И девушка указывает на свою соседку.
Люба, пожалуй, выглядит скромнее всех в этой девичьей комнате. А может быть, на нее так действует мой визит. Это очень тоненькая, узколицая девушка с длинными льняными волосами, которые падают ей на плечи; брови, как и ресницы, сильно подкрашены, щеки, по-моему, тоже, уж очень они румяные. На Любе голубенькая кофточка с длинными, широкими рукавами и тонкая ниточка блестящих бус, наверное, из чешского стекла. Большие Любины глаза смотрят на меня с любопытством и легким испугом.
— Неужели вы по поводу сапожек? — неожиданно спрашивает все та же бойкая девушка.
— Каких сапожек?..
— Сапог-чулок, которые мы с Любой вчера купили, на полуплатформе, — не скрывая беспокойства, объясняет девушка. — Ну что тут такого? Мы ведь просто обегались, пока достали. Один музыкант привез из Испании. Конечно, жутко дорого. Чуть не месячная зарплата.
— И никакого мужа, — насмешливо вставляет кто-то из девушек. — Только мама и папа.
— Перестань, — резко обрывает ее первая и снова обращается ко мне: — И вообще, если хотите знать, тут я виновата, а не Люба. Это я музыканта того нашла.
— Да что вы! — восклицаю я. — Какие еще сапожки? Я даже понятия о них не имею… — И, в свою очередь, обращаюсь к Любе: — Если бы вы были мужчиной, — говорю я ей, — то я бы предложил вам выйти покурить.
— Вы и сейчас можете мне это предложить, — отвечает она, доставая из лежащей на столе сумочки пачку сигарет и изящную зажигалку.
Люба легко поднимается, и я галантно пропускаю ее вперед. У нее совершенно идеальная фигурка и стремительная походка, которую не портят даже огромные, неуклюжие «платформы» на ее точеных ножках.
В коридоре мы действительно закуриваем, пристроившись возле окна, и я уже совсем другим тоном спрашиваю Любу:
— Скажите, вы очень дружите с Верой Топилиной?
— Да. А что случилось?
— Последний раз когда вы виделись?
— Мы?.. В понедельник. Вере пришлось последний день работать. И зарплату надо было получить. А во вторник она собиралась за путевкой. Ей обещали, в Тепловодск.
