Случилось это восемнадцатого сентября, под вечер. Неожиданно вызывает меня Кузьмич. Я, признаться, на это никак не рассчитывал и все дела на сегодня уже закруглил. Мы со Светкой собрались вечером на концерт, югославский ансамбль какой-то приехал. Она с ума сходит по этим ансамблям.

И вдруг на тебе. Часов в шесть звонок по внутреннему телефону. Кузьмич. «Лосев, зайди ко мне». Я уже по тону его догадался: задание, не иначе.

Прихожу. «Такое дело, — говорит. — Кража в гостинице». И называет, какая гостиница. «Там, — говорит, — из отделения работники уже есть. Будешь за старшего. Разберись как следует. — Потом мельком взглянул на меня и добавляет: — Ничего не поделаешь, Лосев. Театр отложи. Светлана свой человек, сознательный, работу нашу знает». Конечно, физиономия моя в этот момент восторга не выражала, а костюм я с утра новый надел и галстук соответствующий. Словом, догадаться нетрудно. Я, понятно, молчу. Возражать в таких случаях бесполезно. Про себя только думаю, что эту паршивую кражонку ребята из отделения и сами прекрасно размотают. Вовсе не обязательно, чтобы еще из отдела нашего приезжали. А тут в третий раз концерт летит. Меня он, конечно, не так уж и волнует. Но Светка… Что ж это за личная жизнь получается?

Тем не менее через двадцать минут я был уже в гостинице.

Действительно, из триста девятнадцатого номера на третьем этаже утянули все вещи. Номер «полулюкс», две комнаты. Ребята там уже работают. В одной комнате допрашивают горничную — молоденькая девчонка, зареванная, тушь с глаз течет. В другой комнате беседуют с пострадавшим. Солидный человек, инженер, из Киева. Невысокий, полный, седой венчик вокруг лысины, очки. Красный сидит, разгневанный. Понять его, конечно, можно. Унесли выходной костюм, новое пальто, какой-то необыкновенный транзистор, импортный. И вообще все унесли. В чемодане одни носовые платки остались. Словом, понятно. Человек в Москву приехал, все лучшее с собой взял. Ребята, конечно, каждую украденную вещь записывают.

«Где, — спрашиваю, — дежурная по этажу?» — «Сейчас, — говорят, — придет. Ищут ее». Ладно, думаю, займусь с ней сам. А пока слушаю горничную. Она ревет в три ручья. Пожалуй, ребята слишком официально, даже враждебно с ней говорят. Особенно Авдеенко. Здоровущий медведь, просто рыкает, а не говорит. Словно ему уже ясно, что эту кражу совершила она.

Не могу видеть, когда женщина плачет, не притворно, конечно, а искренне. Мне ее жалко. Даже когда плачет от раскаяния, от страха перед ответственностью, если совершила что-то незаконное, я стараюсь, чтобы она не плакала, а думала. Все должно быть справедливо, и она должна это понять. Как и всякий человек, впрочем, с кем мы имеем дело.

— Погодите, — говорю. — Ты, Авдеенко, спустись вниз, потолкуй со швейцаром, кто заходил, кого заметил. У него борода длинная, он плакать не будет. А ты, — говорю другому сотруднику, — садись вон за тот столик, будешь записывать.

Говорю я все это нарочито спокойно, властно, и девчонка перестает плакать. Глаза ее, подведенные, с черными потеками краски, смотрят на меня беспокойно и настороженно: что, мол, сулит ей этот длинный франтоватый парень, то есть я. Авдеенко, хмурясь, уходит. Яша Фролов пересаживается к столу. Я спрашиваю девушку:

— Вас как зовут?

— Волшина…

У нее еще дрожат губы.

— А зовут как?

— Катя…

— Ну вот, Катя, — говорю я таким довольным тоном, словно теперь, когда она сказала, как ее зовут, все будет в порядке и самое неприятное для нее позади.

И у нас начинается разговор. Честное слово, совсем неплохой разговор, нормальный. Катя успокаивается, сосредоточивается, хмурит свои тоненькие брови и начинает вспоминать. И не что она делала и где была, а кого видела в этом коридоре приблизительно с двух часов дня, когда гражданин Попийвода ушел из своего номера по делам, и до шести, когда вернулся и обнаружил кражу.

Катя вспоминает женщину с мужчиной, которые пришли к своему знакомому из Воронежа, проживающему в триста семнадцатом. Катя видела, как они туда зашли, а вот когда вышли, не видела. И я выразительно смотрю на Яшу Фролова, и тот начинает записывать. Потом Катя вспоминает еще одну женщину, та искала четыреста двадцать пятый номер, и Катя ей сказала, что это на четвертом этаже. А женщина почему-то пошла дальше по коридору, и Катя ее вернула. Я вижу, как Фролов продолжает записывать. А Катя довольно толково дает приметы женщины. Потом вспоминает какого-то невысокого щуплого мужчину с большим портфелем. И другого, усатого, в шляпе…

Когда в номер заходит дежурная по этажу, я уже спокойно могу оставить с Катей Яшу Фролова. А дежурная по этажу оказывается женщиной немолодой, со вкусом одетой, очень уверенной и спокойной. Конечно, она тоже взволнована происшедшим, но это выражается у нее только в особой сдержанности и строгости. Что ж, волноваться у вас есть все основания, мадам. Именно у вас больше, чем у кого-нибудь другого. Где же вы пропадали? Почему вас не могли найти? Вы, в свою очередь, что-то искали, не так ли? Я даже догадываюсь, что именно. Ведь я обратил внимание на дверь номера, когда вошел.

Мы садимся в сторонке, у столика. Я кладу перед собой бланк допроса, достаю шариковую ручку. Тут никаких подходов не требуется. Женщина деловая, и разговор будет прямой. Задаю стандартные, анкетные вопросы. Она спокойно отвечает. Руки со сцепленными пальцами лежат на столе, не дрогнут. И только на шее проступили красные пятна.

— Что ж, Маргарита Павловна, — говорю я. — Расскажите, как это все случилось.

Я сознательно не ставлю вопросы в лоб, хочу посмотреть, какую она займет позицию. А отсюда и какой у нее характер. Этому я научился у Кузьмича. И не скрываю, кстати. Ого, как он меня грел, когда я выскакивал раньше времени со своими вопросами! И ведь в учебниках и всяких других умнейших работах и инструкциях я все это читал, все понимал, соглашался, запоминал. А вот по-настоящему научил меня только Кузьмич. Вернее, приучил.

Маргарита Павловна, плотно поджав губы, некоторое время молчит, ни один мускул не дрогнет на худощавом лице. Потом медленно цедит, не поднимая на меня глаз:

— За персонал я ручаюсь. Это кто-то посторонний.

— А из ваших жильцов с этажа никто за это время не уходил, не выносил какие-нибудь свертки? — спрашиваю я на всякий случай, нутром чуя, что никто и ничего не выносил.

— Нет, никто, — твердо отвечает она, впервые подняв на меня глаза.

— Почему вы так уверены? Разве вы за это время никуда не отлучались? — спрашиваю я таким тоном, словно это для меня сейчас самое главное — убедиться, что жильцы этажа ничего не выносили.

Она чуть медлит с ответом. Соображает, что выгодней ответить. Да, да, не помогает мне, не говорит все, что думает, а ищет выгодный ответ. Я уже понял ее позицию и отчасти характер. Нехорошая позиция и характер тоже. Слава богу, что я не выскочил со своими вопросами в лоб. Хорош бы я был.

— Именно в это время, — наконец говорит она, — после обеда и до шести часов, я никуда не отлучалась.

Так. Смело вы ведете себя, мадам.

— А вообще, когда вы отлучаетесь, вас кто-нибудь заменяет там, у столика, при входе на этаж? — сосредоточенно, даже пытливо спрашиваю я.

Нет, лицо ее осталось таким же строгим, но глаза как бы смягчились. Она уловила, конечно, что я ухожу в сторону от главного, и обрадовалась.

— Конечно, — отвечает. — Вот утром, например, за меня осталась Катя. И в обед тоже.

Она мельком взглянула через открытую дверь в соседнюю комнату, где находилась девушка. Впрочем, она ее заметила сразу, когда вошла в номер. Заметила, как та спокойно беседовала со мной. Что ж, теперь можно поближе подступить к главному.