На степных возвышенностях промеж старой желтой травы пробивались теперь зеленые росточки, а под корнями стыла грязь. Вернее, не грязь, а жидкая земля. Грязью она становилась, когда по ней проходило стадо. Многочисленные копыта отпечатывались в земле глубоко и ясно – теперь, если какая-нибудь корова отобьется от стада и уйдет за сопки, найти ее не составляло труда. Не то, что летом, когда следы на высохшей земле, заросшей травами, малозаметны и отыскать их не так-то просто, а потерять корову проще простого.
Зато летом тепло, а весной промозгло. В овчинной безрукавке меня здорово продувало, потому что ветер в это время почти никогда не спит - дует за милую душу!
Вот и сейчас я сидел верхом на СУЛ, а ветер несся над степью сплошным непрерывным потоком. Солнце пряталось в неслышной толчее бегущих за ветром облаков. День клонился к вечеру, облака вверху надо мной постепенно темнели, а над горизонтом, над черными силуэтами сопок они отсвечивали перламутром от низкого невидимого солнца.
Стадо двигалось впереди нас и позади, громко чавкая по грязи копытами, добирая перед возвращением домой дневную порцию травы, а мы с СУЛ медленно ехали в стороне. В голове моей вертелась нетерпеливая мысль о лете, когда можно будет наконец ночевать на вольном воздухе. А СУЛ – не знаю, о чем она думала – шла, поводя в разные стороны ушами: оглядывала растянувшееся стадо. Вдруг она остановилась и навострила уши, не отрывая взгляда от какой- то точки в середине стада. Я тоже посмотрел туда, но ничего особенного не заметил: несколько коров двигались там по болотистому берегу временного весеннего озера.
— Телёнок родился, — тихо сказала СУЛ, не отрывая далёкого взгляда, и, сразу же, повернувшись, поскакала туда рысью.
Я молча вглядывался в даль, трясясь на её спине, пока не разглядел возле одной из коров хрупкий силуэт телёнка на фоне воды.
Когда мы подскакали, телёнок встретил нас дрожащим мычанием. Я соскочил наземь. Корова облизывала его, шумно дыша, а он тянулся к ней мордой и чмокал губами. Он смотрел большими выпуклыми глазами и дрожал с ног до головы, весь мокрый. Особенно сильно дрожали высокие тонкие его ножки: был он похож на какое-то насекомое именно из-за этих своих длинных дрожащих ног с непомерно толстыми коленками, которые всё время подгибались — вот-вот упадёт!
Был он беленький с рыжими пятнами – в мать.
— Корова вроде айтчанская, — неуверенно сказал я.
— Она, — кивнула СУЛ. — Можешь своего Айтчана обрадовать. Бери телёнка, и поскачем, сам он ещё до фермы не дойдёт.
Я подхватил его на руки, и он лизнул меня в щёку. Его длинные ноги болтались, как лапша. Корова тяжело переступила копытами, так что брызнула грязь, потянулась к своему сыну оттопыренными губами, взволнованно замычала. Я сам был взволнован.
Теленок у меня на руках судорожно дрожал, и его дрожание передавалось мне.
— Телячий папа! — сказала СУЛ,— Чего волнуешься? Спешить надо! Продует малыша ветром, простудится... Поскачем к Айтчану, а потом вернёмся за стадом.
— Я спрячу его за пазухой, — сказал я решительно.
Я расстегнул полушубок, придерживая телёнка одной рукой, расстегнул ватную фуфайку и сунул его, скользкого, за пазуху — к своему голому телу. На моей груди громко забилось телячье сердце — в перестук с моим. Как будто у меня два сердца. Потом я взобрался на СУЛ, и мы поскакали — сначала рысью, сквозь стадо.
Растерянная корова-мать побежала было за нами, неуклюже шлёпая по грязи копытами, вытягивала шею, тоскливо и оглушительно заревела на всю степь. Другие коровы, быки и овцы подняли головы и, пережёвывая траву, спокойно смотрели на эту сцену. Но, миновав стадо, СУЛ перешла в галоп, и корова отстала.
СУЛ неслась во весь опор. Ей, как видно, помимо прочего, хотелось просто согреться. Ветер свирепо дул навстречу, свистел в ушах. СУЛ прижала свои уши к голове. Я спрятал лицо от ветра в её густой гриве, она щекотала мне лицо. Телёнок ворочался на моей груди, дрыгал прижатыми ногами, постепенно согревался.
И вдруг произошло то самое, о чём я совсем забыл в этот ответственный момент, и СУЛ позабыла. Она споткнулась и полетела через голову, я вперёд через неё, прижимая к себе телёнка, стараясь упасть не на него. Перевернулся в воздухе и больно, так что ёкнуло в лёгких, шлёпнулся в лужу, разбрызгивая воду с грязью, спиной о кочку... но теленка не выронил!
Когда я встал, СУЛ медленно подходила ко мне с виноватым видом, вся забрызганная грязью. И у меня, наверное, был вид не лучше.
— Прости, — сказала СУЛ.
— Да что там! — сказал я. — Это я должен был тебя предупредить, чтоб поднимала ноги...
— Нет, это я виновата, — повторила она. — Как телёнок?
— Что-то затих, — сказал я.
Я расстегнул верхнюю пуговицу фуфайки: телёнок понимающе глянул на нас большим глазом и хмыкнул... Всё было в порядке.
Когда мы прискакали на ферму и поднялись на вытоптанный копытами, уже почти высохший холм посреди строений, СУЛ весело заржала, а я крикнул:
— Телёнок!
Доярки выбежали из своего домика, за ними вышли женщины, ухаживавшие за овцами , и еще несколько рабочих во главе с Касу. Все тесно обступили нас, только Айтчана не было.
Я спешился, выпростал из-за пазухи телёнка и осторожно поставил его на тонкие ноги, как диковинную игрушку.
Доярки тянулись к новорождённому, поглаживая его по чуть кудрявившейся шерсти. Я гордо стоял, застёгиваясь опять на все пуговицы. Одна из доярок, Варя, молодая женщина с румяным лицом, взглянула в этот момент на меня и всплеснула руками.
— Ба-атюшки! Да ты ж совсем без белья!
Я смутился.
— Чей телёнок? — спросил Касу. — Не колхозный?
Доярки смотрели выжидательно.
— Нет, — пробормотал' я. — Телок айтчанский... от его пегой.
— Точно! — подтвердила одна из доярок. — Как я сразу не узнала? Казашки заговорили о чём-то на своем языке и пошли по домам.
— Ну, поздравляю! — сказал Касу. — Теперь ты настоящий пастух!
— Дело пошло, — весело сказала одна из доярок. — Теперь вскорости жди и наших.
Они тоже пошли, громко обсуждая случившееся, за ними ушли и рабочие с Касу, а я взял телёнка на руки и пошёл к Айтчану. СУЛ побрела за мной.
Я шёл и думал вовсе не о телёнке, который дёргался в моих руках, стремясь упасть наземь, а о том, что у меня нет белья и доярки заметили... неприятно было.
— Сиди! Чего дёргаешься! — тряхнул я телёнка, подходя к домику Айтчана. — Сдам вот тебя хозяину, тогда бегай, лупоглазый...
Телёнок хмыкнул.
СУЛ осталась на дворе, а я вступил в низкую дверь сеней, завешенную рогожей... В тесноте куры кинулись из - под моих ног врассыпную, оглушив меня кудахтаньем. Я нашарил одной рукой ручку второй двери, дёрнул её... В лицо пахнуло теплом, запахом чая, и я увидел Айтчана с семьёй — его старуху мать, жену, двоих мальчишек, сидящих за низким круглым столиком на ковре, скрестив ноги.
— Телёнок ваш, — сказал я. — Вот, родился...
— О! — радостно сказал Айтчан, не вставая с места. — Молодец!
Старуха важно поднялась и приняла у меня телёнка, унесла в другую комнату. Мальчишки сразу убежали туда же. Айтчан сказал что-то вполголоса.
— Ну ладно, пойду, — сказал я, повернувшись к двери.
— Подожди, — сказал Айтчан. — Возьми вот у неё... поешь...
Молодая протянула мне две лепёшки и кусок мяса в них.
— Спасибо, — сказал я.
— И смотри, чтоб ни один голова не погиб! — строго сказал Айтчан. — Сейчас телята посыпят... Стадо пригнал?
—Еду за стадом.
—Давай, давай, и сразу назад!
Я вышел.
СУЛ, встретив меня возле порога, обнюхала лепёшку. Одну я сунул ей, а другую, с мясом, стал жевать сам, присев на завалинку. Лепёшки мы съели быстро и молча. СУЛ чувствовала, что у меня плохое настроение. Я посмотрел в сизую степь — там стало темнеть.
— Надо ехать, — сказал я, проглотив последние крошки.
