С  Самой Умной Лошадью я работал некоторое время в одном казахском колхозе, в бескрайней степи, под горою Семиз-Бугу. По-казахски это значит — Жирный Олень. Было это во время войны, в трудные годы. Всем тогда было нелегко, мне тоже, тем более что был я ещё почти мальчишкой, вырос в городе, а в колхоз попал случайно, без отца и без матери. Много я там перепробовал профессий — был и трактористом, и пахал на быках, и возил зерно, и скирдовал сено. Порою тяжёлый физический труд был мне с непривычки не под силу, и я от этого очень страдал.

Но бывали там в моей жизни и прекрасные мгновения, даже дни, когда я наслаждался свободой и одиночеством, правда, в границах горизонта и всё под тем же неусыпным взглядом горы Семиз-Бугу, но всё-таки. Было это на отгонной животноводческой ферме, где я год работал пастухом. Доярки меня жалели и ценили — от меня зависел надой — и подкармливали молоком. Пас я скотину зимой с утра до вечера, а летом круглые сутки. Летом мне было особенно хорошо! Дело в том, что я был тогда плохо одет, а в степи мне стесняться было некого. Смотрели на меня быки, коровы да овцы, но они смотрели добродушно, безо всякой насмешки. Во всяком случае, так мне казалось. И когда я говорю: наслаждался свободой и одиночеством, я имею в виду именно те часы, которые я провёл со стадом. Общался я там с быками и коровами, изредка с овцами переругивался — уж очень они бестолковы!- но больше всего разговаривал со своей лошадью. Людей на ферме было немного, и видел я их не так часто — когда отсиживался там зимой в буран или когда пригонял стадо. А в основном я пропадал в степи и был там призрачным хозяином самому себе и своей скотине.

Я мало что понимал в пастушестве. Но другого просто некого было назначить, и это меня спасло: в том смысле, что я остался в степи. К счастью, нашелся и мне прекрасный учитель: вороная кобыла. Недаром я называю её Самой Умной Лошадью, сокращённо СУЛ. Она, можно сказать, сделала из меня настоящего пастуха. Но вначале, как я говорю, не обошлось без недоразумений...

Одно такое недоразумение было очень грустным, и связано оно с самой СУЛ. с нашим первым выездом в степь. Случилось это ранней весной, в апреле, когда повсюду в степи ещё блестели острова снега и рябые от ветра сизые лужи, похожие на озёра. Несколько саманных домиков, кошара и конюшня на пологом сером холме утопали в растоптанной людьми и скотиной грязи. По этому месиву мне приходилось пробираться в казённых валенках, потому что сапог у меня не было.

В тот день я проснулся поздно, ибо не знал, что мне, собственно, делать — должны были перевести меня на другую работу.

Спал я на соломе, возле печки с вмазанным казаном, в котором варили и похлёбку, и чай из пригорелых корочек хлеба. Когда я открыл глаза, сумрачные облака уже щурились в маленькое серое окошко.

Тут меня позвал Касу — возчик сена. Он спал в соседнем домике в казахской семье и столовался там.

— Пастухом будешь! — объявил мне Касу потрясающую новость, и мы вышли.

Над раскисшей степью носился ветер. Он налетал на наше сиротливое жильё, теребил на плоских крышах сено, которым казашки подкармливали своих коз и овец, рвал с верёвок развешанное для просушки разноцветное бельё, сбивал с деревянных карнизов звенящие сосульки.

У подножия холма, где высился колодезный журавель, толпились вокруг деревянных корыт быки и коровы. Они тыкались мордами в желоба, мычали, задирая хвосты и роняя в грязь дымящиеся лепешки. В стороне — на склоне — стояла кучка людей, среди которых я заметил и заведующего фермой, — все они смотрели поверх стада, в степь. Там пастух гонялся за какой- то лошадью, пытаясь поймать её арканом.

— Пешком больше не будешь ходить, — говорил Касу, пока мы шли с холма к людям. — Верхом будешь ездить. Вон тебе новую кобылу ловят. На старой пастух в армию уезжает...

Я ничего не сказал, но было мне невесело, потому что я никогда ещё верхом не ездил. Когда-то, в детстве, на даче под Москвой, я ходил с колхозными ребятами в ночное и раза два взбирался на лошадь — но что это была за езда!

Я думал об этом, с трудом выдирая ноги из грязи, поспевая за Касу, которому было легче, потому что он был в сапогах. А мои валенки размокли, к ним прилипала глина комьями, ногам стало мокро и холодно.

Когда мы подошли к людям, кобылу уже вели из степи. Она задрала морду, взбрыкивала. Её держал под уздцы мой предшественник, брат заведующего фермой, сидя в седле на своем пегом, с которым он сегодня же отправлялся в посёлок, а потом в район и далее — на фронт...

Я смотрел на кобылу, которую он вёл, а все смотрели на меня, русские доярки и казашки, ухаживавшие за оцами, и казахи-возчики сена, и сам заведующий фермой Айтчан — кто с улыбкой, кто с неожиданным для меня интересом: ещё бы — новый пастух, это всегда событие!

Заведующий Айтчан был крепким казахом с тонкими мышиными усиками на смуглом лице, он недавно вернулся раненый с фронта, хорошо говорил по-русски, даже любил щегольнуть русскими словечками, правда, не без акцента и порой невпопад.

— Принимай кобылу! — сказал он. — Смотри, чтоб не укусила!

Моя кобыла оказалась чёрной как смоль молодой лошадью с белой звездой на лбу. Красивой я в тот момент не мог её назвать: уж очень худа она была, с отвисшим животом и кривыми ногами. Я шагнул вперёд с замирающим сердцем... Кобыла дёрнула повод в руке пастуха и повернулась ко мне задом... Я невозмутимо сделал второй шаг, и тут все закричали, а Касу бросился вперёд и отдёрнул меня в сторону...

— Ты что — никогда на лошадь не садился? — сердито крикнул Айтчан.— Спереди подходить надо! Покажите ему, посадите!

Все уже смеялись, предвкушая последующее, но никто не предугадал событий. Я тоже.

С мрачным отчаянием повернулся я к лошадиной морде. Касу стоял рядом. Я протянул левую руку и схватил дрожащими пальцами повод, глядя в огромные ультрамариновые глаза... Лошадь оттопырила чёрные замшевые губы с большими редкими волосами на них, оскалилась и, раздув дрожащие огромные ноздри, дохнула мне в лицо тёплой волной воздуха...

—Давай садись... хватай за холку, — сказал, тоже волнуясь, Касу.

Он набросил на спину кобылы старую, замасленную ватную фуфайку — седла мне не полагалось, я обнял теплую гривастую шею, лошадиная кожа под моими пальцами вздрогнула, Касу подсадил меня, перевалив на широкую вогнутую спину, и я очутился верхом.

Я сразу почувствовал себя в высшей степени неуверенно. Мышцы всего тела напряглись, будто я не на лошади сидел, а стоял на канате под куполом цирка. Глядя в улыбающиеся подо мной лица, я боялся пошевельнуться, со страхом думая о том, как вся эта махина сейчас двинется.

—  Чапаев! — сказал Айтчан. — Погонишь стадо вон туда, — он протянул руку на восток, — где в скирдах сено с Касу брали... да ты знаешь... ну, паняй.

Так он выговаривал слово «погоняй».

Я тронул поводья — едва-едва, осторожно, — и лошадь подо мной двинулась по склону холма к стаду — чёрт возьми! — она шла всё быстрей, норовя побежать, а я, трясясь на её спине, на дурацкой скользкой фуфайке, стал сползать на один бок. Стоящие позади внимательно наблюдали — я это чувствовал спиной, — я натянул поводья, пытаясь приостановить лошадь, но она шла всё быстрей, а я сползал всё ниже. Тогда я перевесился на другой бок, чтобы выровняться, и пополз в другую сторону — лошадь побежала! Но вдруг как-то странно упала на передние ноги, перелетев через голову, я через неё — произошло всё в одно мгновение, и вот я уже лежал в грязи на спине...

—  Держи! Убежит! — крикнули

Я вскочил и увидел, что она молча стоит передо мной в двух шагах — чудеса! — не думая о предосторожности, я подошёл к ней сзади и взял повод — она виновато смотрела на меня, за моей спиной раздался вздох удивления, и тут лошадь жарко шепнула мне в самое ухо: