10 июля 1971 г. Никита простился с нами на Николиной горе.
Вскоре после отъезда Никиты я опасно заболел. Пришлось подвергнуться тяжелой операции. Выздоровление шло медленно. Только следующей осенью, почувствовав себя достаточно окрепшим, я решил попытаться посетить Никиту и брата в Париже, по их вызову. К моему удивлению разрешите ОВИРа пришло сравнительно быстро. В конце октября я вылетел в Париж.
Никита работал синхронным переводчиком, ездил на конференции во все страны света. Эта работа шла хорошо и обеспечивала его материально.
Повидал я в Париже старых друзей и, главное, восстановил прежние связи с товарищами по Сопротивлению и депортации. Они приняли меня дружески, помогли мне утвердиться во всех моих правах и званиях. Это избавило меня от горького осадка, который оставался после высылки из Франции.
Никита и Кирилл настойчиво уговаривали меня вернуться с Ниной Алексеевной в Париж насовсем. Назрела необходимость принятия нелегкого решения...
*
Первая треть нашей жизни прошла в России и закончилась для Нины Алексеевны побегом из Петрограда, а для меня боями в рядах Белой Армии, гибелью двух старших братьев и эвакуацией из Крыма в Константинополь в 1920 г.
Вторая (27 лет) прошла удачно и счастливо в Париже. Она завершилась тем, что я стал "советским патриотом". Поверилось в возможность некоторых перемен в СССР (как и для многих эмигрантов, принявших активное участие в борьбе с гитлеризмом, это казалось совершенно логичным).
Мы с Ниной Алексеевной приняли советское гражданство. А в октябре 1947г. я был в группе из 24 новых советских граждан выслан из Франции. Впоследствии высылка была официально признана необоснованной и отменена.
Третью (тоже 27 лет) мы прожили в Советском Союзе.
Начинать ли, так сказать, четвертую короткую "треть" нашей жизни в условиях эмиграции в Париже?
Когда в феврале 1973г. я вернулся из Парижа в Москву, меня поразила многозначительная фраза, сказанная мне в ОВИРе майором, к которому я пришел сдавать заграничный паспорт: "Как? Вы вернулись?" -- Мне стало ясно, что наш окончательный отъезд не встретит препятствий.
Почти год мы с Ниной Алексеевной обдумывали все более и более настойчивые уговоры Никиты -- приехать. Когда мы наконец решились и подали заявление о выезде, то месяца через два, как раз в день высылки А.И. Солженицына, мы получили открытку с приглашением зайти за паспортами. То была полоса отъездов. Выехали B.E. Максимов и В.П.Некрасов, уезжали в Израиль многочисленные солагерники и друзья Никиты. Уехал и Андрей Волконский.
Мы стали готовиться к отъезду. Раздали библиотеку. Переправили через друзей семейные бумаги и единственный, оставшийся у нас от коллекции отца, любимый им портрет юноши кисти Тропинина и медальон с иконой и частицей мощей Св. Серафима Саровского, присланный Государыней моему отцу в 1918г. из Тобольска в благодарность за помощь, которую он тогда оказал царской семье.
18 апреля 1974г. мы с Ниной Алексеевной вошли на Белорусском вокзале в парижский вагон уходящего на запад экспресса.
Наша жизнь в Париже устроилась хорошо. Этому помогли многие как старые, так и новые друзья.
Мы не жалели о пройденном нами пути.
Милость Божия позволила нам пройти через все испытания, а их было немало, и не погибнуть.
Мне с Никитой посчастливилось съездить в Иерусалим поклониться Гробу Господню.
Работа над этими воспоминаниями увлекла Нину Алексеевну, заполнила и скрасила последние годы ее жизни.
И.А. Кривошеин
Париж, 1983
ПОСЛЕСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ В РОССИИ
Начать с того, как явилось название этих воспоминаний, еще прежде, чем они стали писаться. В 1974 г. встречать родителей в Париже, из Москвы в эмиграцию уже окончательную, собралось друзей -- и французов и русских -больше, чем можно было полагать после столь долгого, двадцатипятилетнего отсутствия. Оглядев толпину, Игорь Александрович четко проговорил: "Началась четвертая треть нашей жизни". Потом он утверждал, что это не было заготовкой. Для инженера с двумя Сорбоннскими дипломами казалось бы вольность с арифметикой. Но вовсе не слабость к парадоксу или "красному словцу", которая Игорю Александровичу всегда была чуждой.
Как же родилась у отца эта не эвклидова временная категория "четвертой трети"? В "застой", да на фоне эпидемического выезда (1971-1978) в ближнем окружении могло подуматься -- больше никакой жизни нет... А тут -негаданный, живой, очень родной Париж. Да и Париж получился -- не то что сам ходил-просился, а намекнули дважды и слегка подтолкнули. Еще и здоровье несообразно пережитому было крепкое -- вот и четвертая треть в подарок и утешение...
Прием от властей был -- сплошной почет. Официальная отмена (в индивидуальном порядке и без ходатайства на то) постановления МВД Франции о высылке в ноябре 1947 г, и выражения сожаления... Щедрая пенсия французского военного ведомства за Бухенвальд и Дахау, с очень емкими сопутствующими льготами, куда емче, чем, увы, у "жертв политических репрессий" в современной России (а советской пенсии, не то что за зряшний Тайшет -Озерлаг, а просто всякой, отца лишили). Было сделано предложение стать гражданином Франции. Игорь Александрович, благодаря тому, что приехал в 1920 г. с безупречным знанием языка, и годам учебы в Сорбонне и Ecole Supйrieure d'Electricitй, сразу чувствовал себя "почти" французом и был им куда больше, чем значительная часть эмигрантов; но теперь ответил просьбой о предоставлении убежища, с упоминанием в документах: "русский политический эмигрант".
Париж -- это для Игоря Александровича и возможность скоротать оставшиеся годы с русскими "вольными каменщиками" шотландского обряда. Они, в основном люди его поколения, начинавшие с ним любомудрствовать еще в тридцатые годы, очень тонкие, с хорошими фамилиями, рады были вернувшемуся из чрева кита брату несказанно. Был он тут же возвращен в высший, 33-й градус, вновь стал в ложе "авторитетом", да еще и с советским опытом... В братских агапах, масонской филантропии, да и в постоянном контакте с москвичами, в помощи им старательной и немалой, и стало разворачиваться начало четвертой трети. Записался Игорь Александрович в клубы бывших участников Сопротивления и зэков.
На его отпевании в церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы, что в пятнадцатом округе, в малолюдный парижский август было полно: отдельно -две большие группы, масоны и лагерники. Ко второй примкнул Лев Копелев.
*
Четвертый сын А.В. Кривошеина, Всеволод, в монашестве Василий, архиепископ Брюссельский и Бельгийский, под омофором Московской Патриархии, сам физически опередил возврат в Россию написанного им. Излагать жизнь этого поистине замечательного человека и приводить библиографию его трудов -- не задача этого текста. Но надо рассказать об обстоятельствах богоблагословенной кончины Владыки Василия.
Как это часто заведено у русских пожилых людей, а среди монашествующих это почти правило, дядя (его встревожил постигший в 1983 г. инсульт) позаботился о будущем месте своего погребения, купив участок на кладбище в Брюсселе и написав соответствующее распоряжение.
В его отношениях с Отделом внешних церковных сношений Московской Патриархии в эти годы, и уже далеко не в первый раз, возникла прохладца. Дядя не оставил без должного открытого ответа выступление по Би-Би-Си одного из видных патриарших иерархов, заявившего, что Церкви нет нужды заниматься благотворительностью -- вся социальная сфера успешно охвачена государством -- и что катехизация детей -- это дело лишь родителей! После этого дядю несколько лет не приглашали приезжать.
Внезапно пригласили, дней на двадцать. Владыка был обрадован. Очень нагруженная программа, много мест, в первый раз Новгород. Перед возвращением в Брюссель маршрут предусматривал несколько дней в "городе на Неве", как тогда говорили. В предпоследний день запрограммированного пребывания Владыка служил по полному чину предлинную архиерейскую службу в Преображенском Соборе. (Именно здесь, в Петербурге, в Преображенском Соборе, в 1900 году Всеволод Кривошеий принял таинство крещения.)
