– Да ну вас на фиг! – заорал я на ухо Вовке. Потому что это именно он откупорил первую бутыль «Чишмы», как только мы переступили порог квартиры моего сокурсника Эндрю. Вернее, новой квартиры его родителей, по счастливой случайности находившейся недалеко от универа. Поскольку родители в нее еще не переехали, но зато переехал Эндрю, то именно здесь мы и собрались наваять лучшую стенную газету в истории альма-матер.

– Да чё там делать-то? Не боись, Санька, все успеется, – заверял меня Вовка, похохатывая и потирая толстые ладони… и открывая вторую бутыль.

Так что сейчас я взывал к нему. Ну, еще и потому, что взывать к двум другим из этой троицы было бесполезно. Один только и мог, что гнусно хихикать, не открывая глаз, а другой уже с вечера успел продемонстрировать свою полную непригодность. Преисполненный энтузиазма, он – будучи еще трезвым – на просьбу склеить два листа ватмана склеил их, положив один НА другой, после чего с гордостью показал получившееся изделие. Оценив качество (густо намазанные клеем листы склеились намертво), и поняв, что это было сделано не для прикола, я согнулся пополам от хохота.

– Эндрю… (хохот), мы же… (хохот) делаем просто большую газету (хохот), а не фанеру (ржание)! – едва смог я вымолвить. И, видя растущее недоумение на его лице, из последних сил пояснил: – Надо было соединить их, склеить встык, один ЗА другим (всеобщий хохот).

Так. Лучше уж пусть спит. Ватмана больше нет, а для исправлений последствий его новых неожиданных решений вре́мени больше нет. Вся надежда была только на Вовку – он же не пьянеет никогда.

– М-м-м… – ответил Вовка, не открывая глаз (и этот туда же, сговорились они, что ли, глаза не открывать?)

– На фиг! – эхом озвучил он мне свою твердую решимость в безучастности.

– М-м-м! – приветствовал он бутылку пива, предусмотрительно спрятанную мной в разгар вчерашнего веселья и, обозвав меня жалким прислужником диктатора (имелась ввиду замдекана), взялся доделывать подписи к рисункам. В основном, правда, это было пустое разглагольствование и смех, и деятельностью – тем более продуктивной – вряд ли могло быть названо, но мне и такая поддержка была важна.

И когда я стал играть в универской рок-группе, Вовка, приходя к нам на репетиции, никак не мог спокойно взирать на то, что все идет на трезвую голову. Он с упорством веселого маньяка лез на сцену с пузырем (так называли тогда любую бутылку с водкой или вином) после каждой сыгранной нами вещицы. А когда мы отказывались пить в процессе работы, и я в ответ показывал ждущий своего часа наш, музыкантский, «сборник алкогольных произведений», его недоумению не было предела. Как?! Как, имея пред собой всю эту красоту, мы продолжаем заниматься какими-то пустяками?

– Что за дела, старик? Объясни мне, во имя Чишмы Таласской, как одно может мешать другому?! И вообще – какая может быть импровизация без доброго глотка Фалернского?

Поскольку приходил он, как правило, с той же славной парой-тройкой наших сокурсников, и любой из них не отставал от него ни в выпивке, ни в упражнениях по остроумию, то либо репетицию надо было прекращать, либо выгонять милых друзей взашей.

Странно: все, в чем он был хорош, и даже талантлив, в чем было его явное предназначение, – и это видели многие, кроме самого Вовки, – не имело для него никакого сколь-нибудь существенного значения. Предавшись воле случая, он занимался чем придется, но только не писательским ремеслом.

Обладая завидным чувством языка и стиля, он все так же писал остроумные и интересные стихи, рассказы и пьесы, но исключительно в охотку, из-за чего добрая половина их оставалась незаконченной. И ровно по той же причине: это были пустяки, досужая забава в маленьких перерывах между большими пирушками. Увы, это его свойство не оставляло шансов для их завершения.

И спустя годы такой баланс его установок не изменился. Только возраст брал свое: если раньше он оставался живым, веселым и интересным собеседником даже после четырех-пяти бутылок, то теперь с полтретьей он становился малоинтересным полусонным мужиком.

…А вот на такой случай у него уже был новый благодарный слушатель в нашем доме.

И звали его Ричи.

Эти двое души не чаяли друг в друге. С первых же дней, как Вовка приехал ко мне, между ними возникли безоговорочная симпатия и какое-то удивительное взаимопонимание. Если Вовка выходил покурить, то можно было биться об заклад, что он стоит у собачьей будки, а сидящий рядом Ричи смотрит на него во все глаза и внимает каждому его слову. Или жесту – если Вовка выбрался на улицу хорошенько под завязку.

Вовка быстро отобрал у меня поводок и стал выгуливать нового друга сам. Глядя им вслед, я видел просто двух приятелей, ведущих тихую беседу.

И вот что поразительно: за все время, что Вовка был у нас, Ричи не удрал ни разу! Тот самый Ричи, который своей священной миссией полагал исследование видов и способов побега, теперь сидел как миленький в своей будке целыми днями, терпеливо поджидая Вовку.

Наверное, в разговорах с Вовкой ему открывались все тайны мироздания, после чего побеги становились бессмысленными, а общение с необразованными приятелями из местных разношерстных банд утрачивало былую привлекательность. Надо думать, блеск и мощь интеллекта Вовки еще и полностью затмевали жалкое фиглярство бомжей, иногда «гастролировавших» в окрестных перелесках. Смотреть их вечерние шоу, участвовать в них раньше было одним из любимейших занятий Ричи – частенько он сбегал именно туда, на побывку в их стойбище. Сейчас и мысли не было.

А поездки в автомобиле? Теперь он преспокойно лежал на заднем сиденье, даже не думая гипнотизировать окно. «Чего я там не видел? Мне дядя Вова все самое интересное уже рассказал» – было написано на его морде.

Как-то раз Вовка с мечтательным видом заявил, что хотел бы жить в сарайчике – вот в этом, что возле будки Ричи, – и быть у нас мажордомом, и я понял, насколько этот пес стал ему близок и дорог. Ни до, ни после я не видел у Вовки такого безмятежного выражения лица.

Вот что их так сближало? (Кроме любви к философии, конечно.) Может, легкая бестолковость и шаляй-валяйство?

Ричи. Умный и сильный, он выказывал отменную выносливость и необычайную любовь к труду… никому не нужному. На поле, через которое мы обычно ходили гулять, к середине лета уже не было ни пятачка, где не вырос бы внушительный холмик от глубокой норы – которые он вдохновенно рыл каждый раз, как только оказывался там.

Он мог быть гордостью любой бригады из Молдовы или Таджикистана, превосходя по скорости любого из самых крепких и молодых землекопов. Но только ему этого не надо – он свободная и творческая личность! (Правда, жильцы разрытых норок были иного мнения насчет его личности… если оставались еще способными иметь хоть какое-то мнение)

Либо я, ошеломленный величием природы, явленным в неодолимой силе инстинктов, наблюдал, как вполне себе сытый Ричи (только что перед прогулкой съевший кусок мяса – еще и с мозговой косточкой!), роет смерзшийся в монолит сугробище у чужого двора. Роет долго, истово, ра́нясь об острые края наста – ради чего, как вы думаете? Вот и я бы не поверил, если б не видел собственными глазами: обломок льдины, который он выковырял оттуда, оказался просто… мерзлым… батоном… в полиэтиленовом… пакете.

Как он его унюхал? Зачем он ему? Ведь Ричи дома на хлеб даже не смотрел… ну разве что только если он не накрошен в бульонно-мясную смесь. Вы скажете: «Так это ж просто. Он ведь любит рыть» – и я так тоже думал, пока он не стал пытаться разгрызть выскальзывающую из пасти ледяную добычу – без надобности, но с каким наслаждением!

Не-е, ребята, это был настоящий художественный акт, эдакий перформанс, коим он демонстрировал, сколь по́лно их, собачье, подчинение животному началу.

Правда, когда он уже раз в двадцатый собрался опять засунуть себе в пасть этот ледяной обмылок, мое терпение, ставшее весьма хрупким на морозе, лопнуло.