– Мне кажется, как раз в таких случаях и нужны помощники.

– Возможно, но они будут отговаривать меня сделать то, что я задумала. А я не люблю, когда меня отговаривают.

Ева дотянулась до бутылки с водой, которая всё это время стояла на полу рядом с ней, и сделала пару маленьких глотков. Затем продолжила:

– Я кое-что придумала. Как избавиться от денег.

– Что за идея, если не секрет?

– Я планирую оказывать адресную помощь в получении образования подросткам из глубинки. Есть талантливые ребята, которые очень хотят учиться, но не имеют либо финансов, либо доступного, а главное, адекватного источника знаний. К сожалению, мы больше не можем рассчитывать на государственные учреждения. В тех случаях, когда молодые люди действительно знают, чем хотят заниматься, и им важно получить узконаправленные знания, посещение обычного вуза пустая трата времени. Таким студентам нужно помочь найти своего учителя.

Я понимаю, что в каком-то смысле это утопическая филантропия. На деле всё может оказаться не так идеально, но я буду пробовать.

Боря слушал собеседницу со снисходительной улыбкой. В конце он заключил:

– Ты права, многие станут тебя отговаривать. А ты хочешь предложить своим подопечным обучение за границей?

– Нет… – Ева осеклась, – не совсем. Не важно, где они будут находиться территориально. Важна связка «ученик – учитель». Если учитель найдётся за границей, пускай ученик едет туда, я оплачу.

– Безумный план. Ну ладно, – быстро проговорил парень и поспешил задать следующий вопрос: – В России много хороших специалистов?

– Россия – страна крайностей. У нас либо ты первоклассный спец, либо алкаш Вася. Хотя есть ещё госслужащие, но их я не беру в расчёт. Получать зарплату за поддержание работы гниющей системы – это не работа. Не хочу никого обидеть, просто годы, проведённые в школе, расставили для меня все точки над i.

– В книге ты очень жёстко иронизируешь над политической ситуацией в стране. Скажи, не страшно было, что цензура такое не пропустит?

Ева рассмеялась. Интервьюер воодушевлённо уставился на неё, ожидая красивого пируэта вокруг любимой темы.

– Не страшно.

– Почему?

– Ты правда не понимаешь?

– Не-е-т, – парень удивлённо округлил глаза.

– Меня просто не брали в расчёт. Ребята у власти не верят в то, что мелкие люди способны изменить хоть что-то, не говоря уже о политическом строе.

Проговорив последнюю фразу, женщина по-кошачьи разложила тонкие руки по подлокотникам и мягко облокотилась на спинку.

– Но последствия могут коснуться тебя в дальнейшем.

– Это было бы, – Ева запнулась, – интересно. Как минимум.

– Ты так думаешь?

– Да, я ведь пишу истории. Если ничего не происходит, то и историй нет.

– Тебя не пугает, что люди в дорогих костюмах могут сделать так, что тебя больше никто не прочитает. Мне кажется, поэтому люди искусства идут на компромиссы.

– Всё зависит от способа передачи информации.

– Что ты имеешь в виду?

– Таблицы и формы, которые за последние два десятилетия внедрили во все системы отчётности. Нет подходящих ячеек, куда меня можно вписать. Я вне системы. А изъясняться не по протоколам служащие разучились. Как они обо мне доложат?

По интонации произносимых слов не было понятно, что она шутит, но журналист заподозрил лукавство.

– Странная теория. Думаешь, не найдут способа? – с издёвкой спросил он и, сам того не замечая, начал легонько ударять кулаком в сложенную лодочкой ладонь.

– Представь, приходит чиновник к вышестоящему руководителю и говорит: «Есть такая-то – непонятно кто, никто, по сути, – которая написала непонятно что». А начальник, грузный лысеющий мужчина за пятьдесят, скажет: «И что? Как я пойду с этой информацией выше?».

Боря покачал головой:

– Ну смотри, постепенно ты приобретёшь значительный вес в медиасфере. Люди начнут прислушиваться к твоим высказываниям. Тогда тебя можно будет зафиксировать, как лидера мнений.

– Если это произойдёт, во-первых, я поздравлю себя с тем, что достигла столь высокой планки, во-вторых, постараюсь выкрикнуть в закрывающиеся двери всё, что будет важно на тот момент, надеясь, что в чьём-то сердечке хрустнет и надломится нерешительность. Кстати, не сомневаюсь, что двери будут закрываться, причём очень быстро. Пока в нашей стране так.

Борис понимающе улыбался.

– Ты всегда была человеком оппозиционных взглядов?

– Смеёшься?

– Когда всё изменилось?

– Можно я сразу обозначу, чтобы было понятно, что мы имеем в виду, говоря об оппозиционности.

– Конечно.

– Современная оппозиция – это не крестьяне с вилами и даже не фрики с плакатами, это все мы, люди не подсаженные на крючок пропаганды. Просто не люблю, когда маргинализируют это слово. Никто не хочет кровавых переворотов и экономического упадка после прихода новой власти, но люди хотят, чтобы с ними считались, чтобы их слышали. А в сложившейся ситуации – это невозможно.

Если говорить лично обо мне, конечно, это происходило постепенно. Я связываю перемены с двумя моментами: личным и общественным. Первый – когда мне пришлось столкнуться с правоохранительными органами в качестве потерпевшей. А второй, в августе две тысячи девятнадцатого, – после истории с недопуском кандидатов на выборы в Мосгордуму. Я сложила два плюс два и поняла, как возможные улучшения прогнозируются и ликвидируются на самых низких ступенях. Тогда же я узнала, что такое политические заключённые, репрессии и режимная пропаганда. Всё это представилось мне такой очевидной несправедливостью, что я почувствовала личную ответственность и стыд за себя.

– Подожди, а что за история с правоохранительными органами? – обеспокоенно проронил Боря.

– Это произошло гораздо раньше, кажется, в пятнадцатом или шестнадцатом году. На меня напали, ограбили. Красть особо было нечего, но в сумке лежали документы, а это, как ты понимаешь, сулило массу неприятностей. Да и вообще, когда происходит насилие, каким бы ни был ущерб, самое страшное – это то, насколько незащищённым ты себя чувствуешь после.

Помню, несколько недель боялась выходить из дома. Меня терзала тревога и противное чувство, будто виновата сама. Я могла избежать этого, если бы пошла домой раньше. Если бы рюкзак не висел на одной лямке. Если бы не говорила по телефону и внимательнее вглядывалась в темноту.

В отделении полиции мне однозначно дали понять, что это будет так называемый висяк, то есть рассчитывать на поимку преступника нечего. Я не поверила им. Мне казалось, что если взять видео с камер наблюдения, или поискать свидетелей, или, не знаю, найти мои вещи, не представляющие ценности, которые наверняка нападавший выкинул в ближайшую помойку, и снять с них отпечатки пальцев, то не таким безнадёжным окажется дело.

Почти сразу мы с мужем раздобыли на парковке неподалёку видеозапись, где зафиксировано нападение. Но когда мы попытались передать её следователю, то услышали: вы что, сериалов насмотрелись? В этот момент стало понятно, что заниматься расследованием не планировалось изначально.

Потом последовала череда вызовов. Каждый раз мне приходилось подолгу ждать в обшарпанных тёмных коридорах. Они нехотя задавали вопросы и ехидно хмыкали на мои ответы. В общем, всеми способами заставляли чувствовать себя неловко за то, что отвлекаю их от важных дел.

Помню, в голове постоянно крутился вопрос: на фиг я вообще к ним попёрлась? В итоге я восстановила документы и постаралась забыть это, как страшный сон. Прошли годы, я мысленно обернулась назад и с возмущением поняла, что, вообще-то, эти товарищи получали заплаты из моего кармана. Из налогов, которые я плачу́. Как и все госслужащие, кстати. Они могли бы, если уж не найти нападавшего, то хотя бы проявить сочувствие к жертве. Или, не знаю, не издеваться.

Постепенно в моей голове сложилась ясная картинка, как всё устроено. И мне это сильно не понравилось.

– Что именно?

– Отношения «власть – народ». Как будто все мы заведомо находимся в положении провинившегося ребёнка. Несмышлёного запуганного малыша, который мог бы прийти к маме с повинной и рассказать, как было на самом деле, но он не идёт, потому что знает, что мама занята, устала и не станет разбираться, а сгоряча отругает или вообще накажет. Среднестатистический россиянин привык решать проблемы самостоятельно, потому что так проще и безопаснее.