— Я не мог ее спасти…

Огромные глаза Фереште были полны сочувствия. Она дотронулась до моей босой ноги теплой ладонью, окрашенной хной прелестного оттенка. Мне вспомнилось, как простое касание ее руки посылало молнию желания от пальцев ног по всему моему телу.

— Ах! — воскликнул я, изумленный до глубины души.

Ведь я ощутил его снова, мой утраченный член, так ясно, будто он твердел под моей одеждой. Могло ли это быть? Я не ожидал, что это чувство снова воспрянет во мне.

Фереште читала знаки мужского тела так легко, как другие читают слова.

— Ты потому и пришел, да? — Голос ее был холодным. Она резко убрала руку.

— Я любуюсь тобой, как прежде, — сказал я, — но я пришел не как посетитель.

— А зачем же ты явился?

Я потянулся и взял ее ладонь обеими руками. Она дрожала. Я словно держал бабочку, которая требовала огромной нежности.

— Мне нужен друг. Я потерял многих, а ты одна из тех немногих, кого я вспоминаю с признательностью.

— Я всегда останусь твоим другом, — спокойно ответила она.

— А я твоим. Могу добавить, что, если говорить о теле, я не тот, что прежде. Ты помнишь, я был очень требователен, но сейчас я ложусь с женщиной, только если она и хочет, и требует этого.

Фереште была удивлена:

— Не знаю, желаю ли я по-прежнему такого. Я делаю это так часто, что с желанием это уже и не связано…

— Понимаю. Что до меня, все делается совсем не так.

— Как ты живешь без этих частей?

— Как жить, я знаю, — с улыбкой ответил я, — но знание свое открываю только по просьбе.

Фереште смотрела на меня так, словно размышляла о чем-то, и мне стало интересно, попросят ли меня.

— Похоже, ты хочешь, чтобы тебя обняли.

Я смутился: неужели по мне так заметно…

— Хочу, — признал я.

— В таком случае, — ответила Фереште, — зову тебя обнять меня как друга. Никто еще этого не делал.

Я развел руки и сомкнул их вокруг нее, а она прильнула ко мне всей своей теплой тяжестью. Я чувствовал мягкое колебание ее дыхания, словно волны, которые катит на берег море. Я снова видел ее полуприкрытые глаза, темные ресницы, ложащиеся на белые скулы.

— A-а кеш-ш… — прошептал я удовлетворенно, зная, что это объятье для меня.

Долго и безмолвно мы стояли так, и я думал о том, как по-иному чувствую ее, чем прежде. Не дать себя охватить острому звериному желанию, а дать ей то утешение, в котором она нуждается, и принять то, что дарит она.

В комнате темнело, осенний день подходил к концу, грохнула пушка, означая, что можно есть, пить и любить. Я обнимал Фереште, пока служанка не постучала, давая знать, что пришел гость. Неохотно я отпустил ее.

Фереште поправила свою одежду и затянула пояс.

— Как хорошо, когда о тебе заботятся, даже когда так быстротечно…

Что-то в ее голосе задело меня.

— Потому что я евнух?

— Потому что тогда, давным-давно, ты вдруг исчез.

Мы помолчали, вспоминая те дни. Я думал о том, как смятенны были мои чувства. Оттого что я провел с нею так много ночей, она значила для меня больше, чем кто-то, кого используешь и забываешь, и это не позволяло думать о ней как о всего лишь проститутке.

— Ноя все равно пришлю к тебе вестника, если услышу что-нибудь полезное.

— Я хотел бы навестить тебя снова, узнаешь ты что-нибудь или нет.

— Хорошо.

Тон ее был ровным, и это напомнило мне, что некоторые люди, прощаясь, становятся холодными потому, что лишь так могут вынести разлуку.

Служанка Фереште проводила меня во двор, где мужчина в прекрасном коричневом шелку, казалось, томился без дела у маленького фонтана. Он обернулся на звук наших голосов.

— Ты ведь должна была вывести его через заднюю дверь, — упрекнул он служанку, покрасневшую от неловкости.

— Умоляю простить, — сказала она. — Я больше не буду так невнимательна.

Мне было интересно, отчего мужчина так тревожится, пока я не узнал в нем наперсника шаха, его любимца Хассанбека. Взаимно удивленные, мы смотрели друг на друга. У него были удивительно красивые брови, словно выведенные совпасть с краями тюрбана. Они дополняли его высокие скулы и гладкую смуглую кожу. Хотя ему было скорее ближе к тридцати, из-за безупречной кожи он выглядел двадцатилетним. Заносчиво задрав подбородок, он показывал, что отлично понимает свой статус — дорогой награды. Представившись как дворцовый служащий, я сделал почти незаметный знак рукой служанке Фереште, чтоб оставила нас. Она училась быстро — немедля скользнула прочь.

— Я служу Перихан-ханум, — сказал я и, когда он никак не откликнулся, тоже сделал губами нечто вроде беглой гримасы сожаления.

Он улыбнулся, показав мелкие и ровные белые зубы:

— Я слышал о ней все.

— Да, наверняка, но сомневаюсь, чтобы кто-то на свете знал, что это такое — работать на подобную женщину. А что вы слышали? — Я приподнял брови, как бы показывая, что знаю много такого, что Исмаилу хотелось бы услышать.

— То, что она жаждет власти.

Я рассмеялся:

— А какая женщина шахской крови не жаждет? Но вы не поверите, что мне иногда приходится делать! Не знаю, как вы бы к этому отнеслись, но из-за ее мелких капризов так хочется служить мужчине! Порой меня по три раза в день посылают на базар, пока я не принесу нужную пудру. Такая потеря времени!

— Потому я и предпочитаю служить мужчинам, — согласился он.

— Понимаю.

Дверь со скрипом отворилась, и слуга дал понять, что Фереште готова к встрече.

— Вы так спешите? — спросил я, повернувшись к Хассану.

— А вам самому тут не нравится? — отвечал Хассан и вдруг остановился. — Подождите. Так ведь вы… Что вы тут делаете?

— Верно, я тут не потому, почему другие, — быстро ответил я. — По очень секретному делу. Сегодня оно не имеет отношения к пудре, хвала богу.

— И что же это?

— Я в самом деле не могу сказать.

Он будет больше верить тому, что выжмет из меня. Не так уж много у него возможностей подчинять себе людей моего положения.

— Как соратник шаха Исмаила, я требую ответа.

Я вел себя, словно меня ставил на место кто-то вышестоящий.

— Э-э-э… — мямлил я, — правда в том, что… э-э-э… меня послали попросить амулет, который заставляет мужчин влюбляться…

— В кого?

— Мне нельзя…

— Царевна хочет, чтоб в нее влюбился мужчина?

— Конечно. — Я будто бы изворачивался. — Как и любая женщина.

— Но ведь брат ее убьет за это.

— Не думаю, — покачал головой я. — Амулет для него и предназначен. Она жаждет братской любви.

Он расхохотался:

— Понятно! Я дам ему знать.

— Прошу вас, не раскрывайте замысла царевны, — взмолился я. — У меня будут неприятности.

— Хорошо, не буду, — сказал он, но я видел, что он лжет.

Он схватил свое лакомство, теперь была моя очередь.

— А вы, несомненно, тут тоже по делу. Уверен: вы тут не просто так.

— Ну конечно нет. — Хассан погладил кончиками пальцев свои красивые губы. Я был уверен, что он отвлекал многих этим действием. — Если вы скажете кому-то, что видели меня тут, я буду это отрицать.

— Ну конечно же, я не скажу, — уверил я. — Как и мне, нужна же вам иногда передышка.

Глаза его засветились облегчением, что его поняли, но он мгновенно скрыл это.

— Однако вы рискуете. Если задуматься обо всех этих убийствах во дворце, не опасаетесь ли вы за свою жизнь?

Он явно испугался — мягок, словно простокваша.

— А вы?

— Каждый день. Служить царствующим — это игра в нарды. Иногда я думаю: принесет мне это награду или могилу?

Он усмехнулся:

— Именно так.

— И где же вы находите облегчение — не здесь же? Я вот никак не могу воспользоваться тем, что предлагает Ширин.

Он уставился мне в зрачки своими глазами цвета плавленого сахара.

— Во время Рамадана это не так уж и плохо, — ответил он. — Праздники приводят его в благодушное состояние.

Но предвкушение возможности развлекать шаха почему-то навевало на него скуку. Он стал поправлять золотую цепочку, что носил на шее, и я вдруг разглядел его личную печать, что наполнило меня азартом.