Так и был спасен от уничтожения мозг иранских мужей, и справедливость вернулась в страну.

Когда погиб мой отец, меня словно затягивало в озеро горя — казалось, плыть поверху невозможно. После смерти Хадидже я горевал так же сильно, и все же без детской беспомощности. Взамен рос внутри холод — острый, словно лезвие клинка. Я стал неотступен и поклялся выполнить свою обязанность даже ценой собственной жизни.

Чтоб набраться мощи для достижения цели, я стал посещать Дом силы во дворце и упражняться с тяжелыми деревянными булавами, которые силачи крутили вокруг себя, чтоб подготовить свои тела. Проходили недели, и мышцы моих рук, груди и бедер становились твердыми, словно чугунные ядра. Шея стала толще, чем прежде. У меня открылся жестокий аппетит к мясу, каждый день я ел кебаб, но лишний вес тем не менее исчезал. Как-то я взглянул на себя в зеркало и понял, что выгляжу куда более настоящим мужчиной, чем когда-либо.

Некоторое время после смерти Хадидже нам с Пери пришлось постараться, чтоб вернуть прежние надежные отношения. Мы встречались ежедневно, она давала мне поручения, но все больше мелкие, и я читал в ее глазах, что, несмотря на всю свою привязанность ко мне, она не была уверена, можно ли мне доверять. Это новое сомнение тоже печалило меня. Я жаждал снова быть ее товарищем по оружию.

Однажды ночью мне приснилось, что шах Исмаил открыл наш заговор и что нас вот-вот казнят. Я проснулся в поту, простыни — и те промокли. В темноте я признавался себе, что был не прав, умолчав о Хадидже с Пери, особенно после того, как она сама не поделилась со мной. Пот остывал, я дрожал, раскаиваясь в своей жестокосердности, которая могла погубить нас всех.

Днем я рассказал Пери о своем сне и попросил у нее прощения за то, что подверг наши жизни опасности. Меня, мол, слишком угнетало горе, я не мог признать, что ошибался, а теперь обещал ей пересмотреть свой подход к нашему делу. Пери милостиво приняла мои извинения, но что гораздо важнее — это сняло тяжесть с ее души. На ее губах уже в следующую встречу светилась улыбка, и я начал чувствовать, что ей снова доставляет удовольствие мое общество. Шли недели, мы выработали новый образ совместных действий, и доверие тихо росло меж нами, словно между старыми супругами.

Мы с Пери не обсуждали, как избежим возможной кары. Говорить о каких-то замыслах было слишком опасно: бдительность все усиливалась, любой мог оказаться платной ищейкой шаха. Но мы оба знали: наша цель осталась прежней.

Раз мы принялись за это опасное дело, привозить сюда сестру было бы неразумно. Я отозвал Баламани в сторону и отдал ему запечатанный пакет со своими последними наставлениями. Если со мной что-нибудь случится, он должен будет употребить все мое имущество, включая драгоценный кинжал и «Шахнаме», на приданое для моей сестры и удостовериться, что она войдет в достойную семью в Казвине. Я не доверял двоюродной сестре моей матери — она не сможет обойтись с моей сестрой по-хорошему в случае моей смерти.

Прошло полгода, и жизнь вернулась в обычные рамки. Снега уступили место весне, Новому году и жаркому лету. Мы отпраздновали мухаррам и почтили мученическую смерть имама Хусейна обрядами, напоминающими о его неслыханных страданиях на поле битвы, а теперь мы думали обо всех других несправедливостях, с которыми еще придется справляться.

Понемногу начало меняться к нашей выгоде и положение вельмож дворца. Шамхал-султан получил несколько высоких постов и земельные наделы для черкесов. Мирза Салман сумел добиться назначения великим визирем, а мирзу Шокролло в конце концов сместили и лишили милости. Мы надеялись, что назначение мирзы Салмана на второй пост державы однажды поможет возвращению Пери, пусть даже сейчас ему приходится держаться вдали от нее.

Рамадан в этом году выпал на второй месяц осени. За много недель до этого во дворце начались приготовления к тому, что день станет ночью, а ночь — днем. Торговцы привезли много масла, потому что мы будем бодрствовать и светильники будут гореть всю ночь, а также запасли еду, которая может храниться долго, — рис, бобы, сухие фрукты и овощи, пряности и тому подобное.

В канун Рамадана я засиделся с Баламани, несколькими другими евнухами и Масудом Али. Мы прогулялись у подножия гор и посидели на воздухе, укутавшись в шерстяные одеяла, потягивая кальяны и прихлебывая горячий чай, кипевший на мангале. Я наблюдал, как ночь рождает звезды, и видел в них глаза Хадидже. Поздней ночью Баламани предложил почитать стихи. Кувшины вина и крепкого арака явились тут же, и все мы мало-помалу воодушевились, а ночь шла, и мы читали стихи, дорогие нашему сердцу.

Встав, я обратился к луне, называя ее прекраснейшей, но в глубине моего сердца знал, что говорю о Хадидже. Стихи, которые я произнес, были о любящем, чья любовь предпочла другого, оставив цветок его сердца навсегда увядшим.

Затем я прочел стихи о юноше, павшем в бою, но думал я о Махмуде. Слушатели восклицали: «Ба-а, ба-а!», когда я произносил особенно прекрасную строку, а сам осушал влагу моих глаз. Безопаснее было проливать слезы с другими над красотой стихов, хотя все мы, без сомнения, думали об иных утратах.

Масуд Али, весь вечер сидевший подле меня, упросил меня поупражняться с ним в захватах и удержаниях, которым он научился в школе единоборства. Радостно захватывая мою шею спереди в сгиб руки, другой он перехватывал ее сзади, сомкнув смертоносное объятье. Я похвалил его и показал несколько хитростей, усиливавших действие.

Хотя было уже совсем поздно, он попросил дорассказать историю Заххака и Каве. Усевшись на подушки, я начал оттуда, где остановился в прошлый раз. Дойдя до места, когда Ферейдун повергает Заххака своей огромной булавой, я подчеркнул, как важна была мощь героя. Глаза Масуда Али вспыхнули радостью.

— Как мне стать подобным Ферейдуну? — спросил он.

Прежде, чем я успел ответить, он зевнул, свернулся у меня на коленях и крепко уснул. По живому изменчивому выражению его лица я точно знал, что во сне он видит себя Ферейдуном.

Все мы хорошо поели перед рассветом, вернулись во дворец и приступили к нашим утренним обязанностям. Затем вернулись к себе отдохнуть. Когда я проснулся около полудня, Баламани все еще спал на тюфяке, обняв подушку. В месяце Рамадане многие наши обязанности начинались после выстрела пушки и длились за полночь. Пока незачем было будить его. Я потихоньку встал и отправился в бани, где встретил Анвара и другого евнуха, окутанных паром. У обоих болтались груди и в паху было гладко, отчего они напоминали женщин. В другом углу бани юный, похожий на воздушное существо евнух кокетничал со вторым, постарше, показывая свое прелестное гладкое тело, словно продаваясь. Я был рад, что не обзавелся этими женственными чертами, будучи оскоплен так поздно. Грудь моя по-прежнему была волосатой, широкой и мужественной. Хвала богу, и руки у меня крупнее благодаря упражнениям с тяжелыми булавами.

Когда я был чист и одет, было все еще рано идти на встречу с Пери. Одиноким полднем я снова ощутил тяжесть утраты Хадидже. Если бы рядом была матушка или сестра, я пошел бы к одной из них за утешением, но здесь не было никого. Поэтому я вышел из дворца и пошел на ту уютную окраину, где жила Фереште. Лавки только начали открываться. Возле торговца фруктами зрелище ярко-красных гранатов и напоминание об их сладком соке вызвали громкое урчание в моем животе.

Когда меня впустили к Фереште, я разглядел на ее лице вмятины от подушки. Она выглядела свежей, в розовом халате и лиловой рубашке под ним. Я сбросил туфли и уселся напротив нее.

— Приход твой к счастью… — заговорила было она.

— Благодарю тебя. Я пришел потому, что во дворце продолжаются несчастья. Хочу узнать, не было ли чего нового о привычках шаха?

— Ничего значительного. Что за новости?

Прошло несколько минут, прежде чем я ответил. Голос мой словно застревал где-то в груди. Когда я снова смог говорить, то рассказал ей, что случилось с Хадидже.