Прикурив еще одну сигарету, Барбара спустилась к завтраку и своим хлопьям, которые Сэнди каким-то чудом раздобыл в полуголодном Мадриде.

Когда в 1936 году в Испании разразилась Гражданская война, Барбара уже три года работала в женевском штабе Красного Креста в отделе перемещенных лиц – разыскивала пропавших в Восточной Европе членов разделенных во время Первой мировой семей. Она сопоставляла имена и данные, писала письма в министерства внутренних дел от Риги до Будапешта. Ей удалось свести достаточно много людей, чтобы считать свой труд не напрасным. Даже в тех случаях, когда выяснялось, что пропавшие без вести погибли. По крайней мере, родственники узнавали об этом.

Сперва Барбара с большим энтузиазмом отнеслась к новой работе, это была серьезная перемена, ведь свою карьеру она начала медсестрой в Бирмингеме, а на это место попала благодаря тому, что несколько лет сотрудничала с британским Красным Крестом. Однако через четыре года ей наскучило заниматься пропавшими без вести. Барбаре было двадцать шесть, скоро тридцать, она начала опасаться, что превратится в окаменелость среди своих папок с делами и вялой скуки Швейцарии, а потому пошла на собеседование с каким-то швейцарским чиновником в аккуратный кабинет с видом на спокойное голубое озеро.

– В Испании плохо, – сказал он ей. – Тысячи людей оказались по разные стороны фронта и разлучены со своими родными. Мы отправляем туда медицинские средства и пытаемся организовывать обмены. Но война идет жестокая. Русские и немцы постепенно вовлекаются в нее.

Чиновник посмотрел на Барбару усталыми глазами поверх очков с полукруглыми стеклами. Все надежды девятнадцатого года, что Первая мировая действительно покончит с войнами навсегда, рассыпались. Сначала Муссолини в Абиссинии, теперь вот это.

– Я хотела бы отправиться туда, сэр, – твердо заявила Барбара.

Она приехала в невыносимо жаркий Мадрид в сентябре 1936-го. Войска Франко надвигались с юга. Колониальная армия марокканцев, которую немцы самолетами перебросили через Гибралтар, стояла в семидесяти милях от города, а сам он был полон беженцев. Обтрепанные люди из pueblos[21] целыми семьями с потерянным видом брели по улицам и тащили огромные тюки со своим скарбом или жались друг к другу на ослиных повозках. Теперь Барбара своими глазами увидела хаос войны. Ей никогда не забыть старика с вытаращенными от ужаса глазами, который прошел мимо нее в тот самый первый день, неся с собой все, что у него осталось: закинутый на плечо грязный матрас и канарейку в деревянной клетке. Он стал для нее символом всех беженцев, лишенных крова, затянутых в круговерть войны.

Красные милиционеры – обычные мадридцы – проезжали на грохочущих грузовиках и автобусах в сторону фронта, военной формой им служили рабочие комбинезоны и красные шейные платки. Сидя в кузовах машин, они потрясали своим очень старым с виду оружием и выкрикивали лозунг республиканцев «¡No pasarán!». Сердце Барбары, верившей в мир превыше всего, обливалось слезами за них всех. И за себя тоже, потому что ей было страшно: ее пугали хаос, истории об ужасной жестокости обеих сторон, фашистские самолеты, которые стали появляться в небе, отчего люди застывали на месте и запрокидывали голову, а иногда бежали в метро, ища укрытия. Однажды она видела, как падали бомбы, после чего всю западную часть города заволокло дымом. Европа много лет страшилась бомбардировок городов, теперь они стали реальностью.

Миссия Красного Креста базировалась в небольшом офисе в центре. Это был оазис здравомыслия, где полдюжины мужчин и женщин, в большинстве швейцарцы, тяжело трудились – распределяли медикаменты и возвращали детей в семьи беженцев. Хотя Барбара не говорила по-испански, ее французский был достаточно хорош, и ее понимали, это облегчало работу.

– Нам нужна помощь в пересылке беженцев, – сказал ей на второй день директор, господин Дюмерже. – Сотни детей разлучены со своими семьями. Есть целая группа малышей из Бургоса, они были в летнем лагере в Гвадарраме. Мы хотим поменять их на детей из Мадрида, застрявших в Севилье.

Директор, молодой человек с усталым круглым лицом, тоже был швейцарцем, спокойным и серьезным, как все они. Барбара понимала, что паникует, и это на нее не похоже. В Бирмингеме все говорили: «Барб – наша надежда и опора». Нужно было собраться. Она откинула со лба непослушную прядь кудрявых рыжих волос и ответила:

– Конечно. Чем мне заняться?

Днем она отправилась проведать детей, которых временно поселили в монастыре, и собрать у них нужные сведения. С ней пошла Моник, переводчица, невысокая миловидная женщина в опрятном платье и свежевыглаженной блузке. Они миновали Пуэрта-дель-Соль, где висели плакаты с портретами президента Асаньи, Ленина и Сталина. Моник кивнула на Сталина и сказала:

– Вот как оно теперь. Только Россия подаст Республике руку. Да поможет им Бог!

Из громкоговорителей на площади то громче, то тише звучал женский голос, перебиваемый писком динамиков. Барбара поинтересовалась, о чем идет речь.

– Это Долорес Ибаррури. Пассионария. Она говорит домохозяйкам: если придут фашисты, вскипятите оливковое масло и лейте его с балконов им на голову.

Барбару передернуло.

– Неужели ни одна из сторон не понимает, что скоро они все разрушат?

– Теперь уже слишком поздно для прозрений, – тяжело вздохнув, ответила Моник.

Они вошли в монастырь через крепкие деревянные ворота в высокой стене, построенной для защиты сестер от окружающего мира. Ворота были открыты, а на другой стороне маленького двора у дверей нес стражу милиционер с винтовкой на плече. Здание сожгли, окна стояли без стекол, по стенам ползли черные полосы сажи. В воздухе висел тяжелый запах пожарища.

Барбара остановилась во дворе:

– Что здесь случилось? Я думала, дети с монахинями…

– Все монахини убежали. И священники тоже. Кто успел. Большинство церквей и монастырей сожгли в июле. – Моник пристально вгляделась в Барбару. – Вы католичка?

– Нет, нет, вообще-то. Просто это слегка шокирует.

– В дальней части все не так плохо. У монахинь тут был госпиталь, остались кровати.

Холл при входе пострадал от огня и вандалов, на полу валялись листы, вырванные из католических требников, и осколки разбитых статуй.

– Какой ужас, должно быть, пережили монахини, – сказала Барбара. – Жили здесь в уединении, и вдруг к ним врывается толпа, крушит все и сжигает.

– Церковь поддерживает националистов, – пожала плечами Моник. – Они столетиями жили за счет простых людей. Когда-то все то же происходило во Франции.

Моник прошла вперед по узкому гулкому коридору и открыла дверь. За ней оказалась больничная палата примерно с двадцатью койками. Стены были голые, светлые пятна в форме крестов указывали, где раньше висели распятия. На кроватях сидели около тридцати десятилетних детей, грязных и перепуганных. Высокая женщина в сестринском халате торопливо направилась к двум посетительницам:

– Ах, Моник, вы пришли. Есть какие-нибудь новости, как отправить детей по домам?

– Пока нет, Анна. Мы их опросим, потом пойдем в министерство. Врач был?

– Да. – Медсестра вздохнула. – Они все здоровы, только им страшно. Дети все из религиозных семей, они очень испугались, когда увидели, что монастырь сожгли.

Барбара посмотрела на печальные маленькие лица и заметила на большинстве следы размазанных слез.

– Если кто-нибудь болен, я медсестра…

– Это лишнее, – сказала Моник. – Анна справится. Лучшее, что мы можем для них сделать, – это отправить по домам.

Следующие несколько часов они опрашивали детей, некоторые боялись открыть рот, и Анне пришлось уговаривать их рассказать о себе. Наконец с этим было покончено. Барбара закашлялась от гари.

– Нельзя перевести их в какое-нибудь другое место? – спросила она у Моник. – Тут гарь, она для них вредна.

– В городе тысячи беженцев, с каждым днем их становится все больше, – покачала головой переводчица. – Нам еще повезло, что какой-то чиновник нашел время и подобрал место для этих детей.