Становится известно, что председательское резюме резко и определенно обвинительное. После протеста защиты председатель решает дополнить свое резюме, но Замысловский возражает, и председатель отказывается. Присяжные ушли под впечатлением односторонней речи. Настроение в суде еще более напрягается, передаваясь и городу.
Около шести часов стремительно выбегают репортеры. Разносится молнией известие, что Бейлис оправдан. Внезапно физиономия улиц меняется. Виднеются многочисленные кучки народа, поздравляющие друг друга. Русские и евреи сливаются в общей радости. Погромное пятно у собора сразу теряет свое мрачное значение. Кошмары тускнеют. Исключительность состава присяжных еще подчеркивает значение оправдания" (Короленко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 9. M., Гослитиздат, 1955, стр. 655-656.).
"Процесс кончился, но у меня еще кое-какие дела,- писал отец М. Г. Лошкаревой 31 октября 1913 года, - ты уже знаешь, что "Речь" и "Р[усские] вед[омости]" {252} конфискованы за мои статьи ("Господа присяжные заседатели"). Состав присяжных, несомненно, фальсифицирован, и я собираю тому доказательства. Буду рад суду, - но суда, вероятно, не будет: дело ясно. Подделал состав не суд, а комиссия, заготовлявшая списки. За своего брата не бойся: не осрамлюсь. Писал не наобум. Осторожные адвокаты, сначала очень меня удерживавшие, -теперь признают, что я был прав. Пусть только срок кассации для Бейлиса пройдет, - я этот вопрос выдвину и независимо от суда...
Оправдание произвело здесь огромное впечатление. Радость была огромная. Улицы кипели. Со мной чуть не случился скандал. Едва мы вышли с Дуней, тотчас же нас окружила толпа. Я уговорил разойтись, и даже послушались. Но тотчас же собралась другая (конечно, преимущественно, учащаяся молодежь). И произошло это на рельсах трамвая... Беготня, свистки полиции, одним словом скандал. Мы поспешили в гостиницу".
"Мы уже в Полтаве,- сообщил он тому же адресату 5 ноября.- Вернулись сравнительно благополучно; правду сказать, я ждал, что последствия сей экскурсии будут гораздо хуже, но все равно, в Полтаве сидеть тоже не мог. А оправдание сразу сделало меня (на короткое время, правда) почти совсем здоровым. Потом была реакция, но теперь, кажется, все это экстренное прошло, и я двинусь на поправку [...] Из Полтавы меня хотят услать. Куда - еще мы не решили [...]
Да, это была минута, когда репортеры вылетели из суда с коротким словом: оправдан! Я чувствую еще до сих пор целебную силу этого слова, Чуть начинается нервность и бессонница - вспоминаю улицы Киева в эти минуты,- и сладко засыпаю" (Короленко В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. 2. M., 1932, стр. 330.).
{253}
ВОЙНА И РЕВОЛЮЦИЯ
ВОЙНА
Отец, мать и я 27 января 1914 года выехали за границу к сестре, жившей с мужем, К. И. Ляховичем, на юге Франции. Отец был болен, утомлен недавно закончившимся делом Бейлиса, на нем лежал большой труд по подготовке первого полного собрания его сочинений, выпускавшегося "Нивой". Он надеялся за границей отдохнуть и найти силы для работы.
Мы поселились в Тулузе, два месяца провели в Болье, близ Ниццы. Отец много занимался, исправлял, как это он всегда делал для нового издания, первоначальный текст, порой коренным образом переделывал не удовлетворявшие его страницы, получая и отправляя обратно авторскую корректуру. Эта напряженная работа занимала целиком его время и внимание. Тихая уединенная жизнь, которую он вел, лишь иногда оживлялась встречами с русскими друзьями. Здесь, живя близ Ниццы, Короленко виделся со старым своим другом Добруджану Гереа, лидером румынских социалистов, с Кропоткиным и Плехановым. В Тулузе он встретился с кружком эмигрантов и учащейся молодежи, Друзьями зятя и сестры. {254} В конце июня по совету врачей отец и зять отправились в Бад-Наугейм для лечения. 3 июля они получили там тревожную телеграмму - тяжелая болезнь грозила смертью сестре и ожидавшемуся ребенку. Внучка, несвоевременно появившаяся на свет, избавила деда, как он шутил позднее, от немецкого плена, вызвав из Германии во Францию за две недели до объявления войны. Впоследствии отец записал свои впечатления последних дней перед войной, озаглавив их "Перед пожаром" (не опубликовано).
"24 июня 1914 года, - пишет он, - мне пришлось проехать из Франции в Германию.
Французская пограничная станция Pagny Moselle... За ней немецкая граница... Германия... Деловито-вежливый поверхностный досмотр немецкой таможни. Поезд тронулся далее, когда в последнюю минуту я спохватился, что не отослал письма во Францию, заготовленного ранее. Оно было с французскою маркой. Молодой немец в форме жел[езно]дорожного служащего взял его у меня и дружелюбно кивнул головой. Он переправил его в Паньи, и мое письмо дошло. Это было личное одолжение незнакомому иностранцу.
Десять дней я прожил на небольшой скромной вилле в Наугейме. Окно выходило на пустырь с небольшой розовой плантацией и огородами. Каждое утро дюжий молодой немец приходил с огромной корзиной, резал пучки роз и уносил их на спине. Встречаясь с моим взглядом, он весело кланялся. За пустырем лениво и солидно ползали маневрирующие паровозы.
На вилле "Эспланада" нас садилось за стол 16 или 20 человек. Из них было 5 русских, один голландец, остальные немцы. Мы, русские, и голландец сидели на одном конце стола, но между обоими концами происходил порой легкий обмен разговоров. Говорили о разных предметах, но о войне еще никто и не заикался. На {255} улицах то и дело слышалась русская речь... Я пользовался советами русского врача г[осподи]на Г., уже несколько лет приезжавшего из Петербурга и свободно практиковавшего в Наугейме. Одна из служащих барышень, следившая по билетам за очередью в Badenhaus'e, объявляла очередной номер по-немецки и по-русски...
3-го июля я получил тревожную телеграмму семейного характера, которая потребовала быстрого отъезда к семье в Тулузу. Последние мои впечатления в Наугейме были; участливая предупредительность милой хозяйки нашей виллы и глубоко тронувшее меня сочувствие молодых гессенок, прислужниц. Они знали, что русские получили тревожную телеграмму о болезни в семье, и их взгляды выражали искреннее человеческое участие.
Опять граница, опять Pagny Moselle. Немецкая прислуга поезда вежлива и обстоятельно предупредительна. О войне нигде ни слова.
Наша семейная тревога миновала благополучно, и я стал подумывать о продолжении необходимого лечения... В это время, после Сараевской трагедии, политический горизонт начал омрачаться. Но еще казалось, что далекая балканская туча рассеется[...] Не чувствовалось непосредственной связи между этим отдаленным ворчанием и ближайшим будущим вот этих мест, где мирные люди живут рядом с такими же мирными людьми.
В эти дни я написал письмо русскому доктору в Наугейме и моим русским соседям по "Эспланаде"[...] Ответов на свои письма я уже не получил. В 20-х числах июля (старого стиля) немцы перешли границу близ Нанси. Вокзал в Pagny Moselle был разрушен, и огненная линия пробежала змеей от Швейцарии до Бельгии и моря[...] {256} Мобилизация застала меня в деревне Ларденн, под Тулузой, недалеко от испанской границы. Здесь, в глубине французской провинции, с Пиренеями на горизонте, задержанный болезнью вдали от родины, я прислушиваюсь к отголоскам европейской катастрофы, наблюдаю ее отражение на юге Франции и мучительно думаю о величайшей трагедии, мучительно, страдательно и преступно переживаемой европейским человечеством XX века..." (К о р о л е н к о В. Г. Мысли и впечатления. Перед пожаром,- ОРБЛ Кор./II, папка № 16, ед. хр. 931, лл. 1-4).
Атмосфера далекой окраины наполнялась страхом и ненавистью. В своих записках отец отмечает внезапную вспышку дикой вражды в массах и низкую роль прессы, раздувавшей эту вражду. Всюду видели шпионов, каждый иностранец становился подозрительным. Тщательно проверяли документы, везде искали врагов.
"23-го июля (нашего стиля),- пишет отец,- двор тулузской мэрии был переполнен иностранцами. Тут было много испанцев, преимущественно рабочих и работниц, были итальянцы, немало учащихся русских (по большей части евреев); порой, с особенно угнетенным видом, проходили женщины с детьми, о которых шептали, провожая их внимательным взглядом, что это немки.
