— Ты видел северное сияние?

Независимо от утвердительного или отрицательного ответа, Синявин стукнет ребром ладони по лбу жертвы, да так, что у нее в глазах действительно вспыхнут огни «северного сияния».

За обиженного начнут заступаться, поднимется шум, Костя стукнет защитников… Девушки начнут покидать клуб, умолкнут баяны, парни потрусливей кто куда, и конец веселью.

Вот почему у Васи Кислова уже в среду были печальные глаза. Что делать?

Гениальную мысль подала жена Васи, счетовод конторы:

— Вася, поговори с участковым, пусть он изолирует Синявина на субботний вечер.

Но завклубом поступил в соответствии с восточной мудростью: «Выслушай жену и поступи наоборот». После совещания с Варей Солдатенковой, председателем правления клуба, они решили: допросить Костю Синявина быть распорядителем вечера, ответственным за порядок.

Синявин внимательно выслушал Варю и Васю, хитро прищурился и усмехнулся:

— Чего придумали?! Перевоспитать решили?

— Кого, тебя? Ты достаточно воспитанный. Просто хотим использовать твой авторитет, — откровенно призналась Варя.

— Ага! Понял.

Облеченный нежданным доверием, Костя покинул комнату завклубом, вышел на улицу, снял пушистую ушанку, пригладил шевелюру, надел ушанку и отправился в общежитие.

— Привет, Константин Филимонович! — подобострастно провозгласили обитатели комнаты номер четыре, увидев Синявина, ибо некоторые не раз лично видели «северное сияние», зажженное ладонью богатыря-трелевщика.

— Объявляю вам: в субботу в клубе будет молодежный бал. Предупреждаю: кто придет на вечер подзаправившись и будет выкомаривать, тот персонально увидит «северное сияние»… Трудящиеся хотят отдохнуть культурно.

Слесарь-ремонтник Петя Стукалов, хлипкий, но достаточно задиристый парень, ехидно усмехнулся.

— Ясно… Наконец одолели молодца профорги и комсорги. Теперь нас заставят ходить по струнке. Вот что могут наделать всякие чувства к прекрасной Варваре… Об этом даже стихи можно писать.

Костя встал с табуретки, снял ушанку, пригладил шевелюру, надел ушанку и, приблизившись к все еще ухмыляющемуся задире, «сотворил» ему «северное сияние»…

Стукалов выпучил глаза, с трудом уловил дыхание и в заключение стал икать.

— Всем понятно мое разъяснение? — спросил Синявин, застегивая шалевое полупальто.

— Понятно! — бодро ответили обитатели четвертой комнаты.

— По всем вопросам обращаться ко мне, ответственному распорядителю вечера. Начало — ровно в семь, в девятнадцать пятнадцать, вход в клуб будет прекращен. Поняли?

— Так точно! — дружно ответил личный состав четвертой.

В шесть вечера Костя явился в клуб шикарный, с шелковым шарфиком на шее, надушенной шевелюрой и красной повязкой на рукаве пиджака.

Контролерами у входа он поставил двух своих дружков. Баянистов Синявин предупредил:

— Играть исключительно по моему личному указанию.

После концерта и кинофильма Синявин ходил по залу, как капитан на мостике.

— Вальс! — отдал очередную команду ответственный распорядитель. Затем Костя подошел к Варе и, сверхгалантно поклонившись ей, сказал: — Прошу…

Варя кивнула головой. Костя манерно поправил шелковый шарфик, слегка тряхнул шевелюрой и повел свою даму.

Но тут же все услышали замечание Пети Стукалова, у которого блестели хмельные глаза:

— Теперь пропал наш ухарь-молодец… Обкрутила!

Костя «притормозил», галантно привел даму к стульям и направился к Стукалову. Баянисты умолкли, все притихли.

— Прошу, — сказал скандалисту Синявин, указав на дверь. Дебошир заупрямился. Тогда Синявин показал ему «северное сияние», да с таким мастерством, что стоявшие за его спиной и не заметили, когда он его сотворил.

Стукалов даже не успел икнуть, как уже оказался на улице. Это уже сделали назначенные Синявиным помощники ответственного распорядителя.

— Вальс! — снова дал указание баянистам ответственный распорядитель.

После бала, провожая Варю, Костя у самых дверей женского общежития вдруг сказал ей:

— У вас, Варя, глаза, как северное сияние…

Услышав последние два слова, Варя испуганно отпрянула. Но тут же сообразила, что в данном случае эти слова имеют совсем другое значение.

И не ошиблась. Одним словом, великое дело — доверие.

ПОЭМА

Мой коллега, Викторина Станиславовна, по виду не весьма симпатичная, но энергичная и решительная, обратилась ко мне:

— Вы хорошо знаете композитора Богородского?

— Приблизительно. В каком, аспекте он интересует вас?

— Решила выйти за него замуж.

— Он знает об этом?

— Даже не подозревает.

Я знал, что Викторина полгода назад развелась с мужем, заводским инженером.

— Почему вы намерены стать женой Богородского? — осторожно осведомился я.

— Хочу быть женой композитора.

Я знал, что Богородский далеко-далеко не Хачатурян, по характеру человек безвольный, бездеятельный и время от времени сочиняет заурядные песенки, спортивные марши, вальсы.

— Викторина, по-моему, это не то, что вам хочется. Вряд ли, позвольте заметить, вас устроит его ежемесячный гонорар, — довольно бесцеремонно сказал я, зная о некоторых взглядах и чаяниях своего коллеги.

— Пусть вас это не тревожит.

— Что ж, Богородский тихий, порядочный, скромный, — добавил я.

— Благодарю вас. Вполне удовлетворена вашим отзывом.

Опытный охотник расставил капканы, и композитор попался, бракосочетался с целеустремленной Викториной.

На свадебном ужине рядом с царицей-повелительницей Викториной жался плененный Богородский, словно его привели сюда под усиленным конвоем.

Единственный человек, кому дано было право в любое время посещать квартиру новобрачных, был я. Викторина возложила на меня обязанность играть с мужем в шахматы и прослушивать его новые произведения.

Богородский содержался словно под домашним арестом. Его постоянное место было у рояля. Прикованный композитор работал… С утра до вечера. Ежедневно.

Сперва он, как и раньше, писал невыразительные песенки, вальсы, торжественные марши… Сперва вид у него был по-прежнему невеселый, безразличный…

Постепенно его замкнутая, подконтрольная жизнь довела до отчаяния, вместо бодреньких песенок и маршей он стал писать грустные баллады, в которых явно слышалась тоска непонятого сердца, мечтательность, стремление к свободе.

Баллады обратили на себя внимание коллег Николая Богородского. Следующая ступень отчаяния вызвала к жизни ноктюрн, в нем уже звучала страстность, предвестник большого чувства, кстати, замеченный музыковедами.

— Что ты успел сегодня, Коленька? — ежедневно неумолимо спрашивала Викторина супруга, возвращаясь с работы.

Коленька добросовестно докладывал. В свободные вечера я прослушивал творческий отчет композитора-затворника. Нас угощали коньяком, вином. И разрешали прогулку по бульвару.

— Я столько работаю! — жаловался мне Богородский.

— Что поделаешь, — сочувствовал я ему, — такова наша участь.

— Если я не покончу с собой, то напишу что-либо значительное.

— Лучше второе, — советовал я.

Через год — Викторина устроила — Богородскому заказали ораторию для хора, солистов и оркестра. Дирижер перед самой премьерой поссорился с дирекцией концертной организации. И тогда Викторина добилась: дирижировал ораторией сам композитор.

За пюпитром стоял не угнетенный супруг Викторины, а гордый сокол, готовый вспорхнуть, чтобы ощутить радость полета.

— Оказывается, он более дирижер, чем композитор, — единодушно решили знатоки.

Еще через год воспрянувший Богородский написал симфоническую поэму «Эльбрус» и снова сам дирижировал оркестром.

Поэма достойно прославила Богородского как композитора и дирижера.

И он развелся с Викториной.