— Интересно, а что бы ты сказал, если бы узнал, что я занимаюсь проституцией? — спросила Анджелика, сузив глаза.

Огнеплюй посмотрел на неё долгим взглядом, в котором сочетались нежность, сочувствие и насмешка.

— Не знаю, — честно ответил он. — Не знаю, только потому, что мне доподлинно известно, что это не так. Никто из нас не представляет достаточно точно, как он поведёт себя, что скажет и что сделает в той или иной ситуации, пока действительно в ней не окажется. Можно лишь предполагать. Так вот — я предполагаю, что был бы удивлён, но это не вызвало бы у меня мыслей, вроде — «Как низко пали потомки Самбульо!» Я принял бы тебя такой, какая ты есть и радовался бы тому, что имел счастье встретиться с тобой в этих мирах!

Это было сказано с такой искренностью, что у Анджелики слёзы навернулись на глаза. Но ей хотелось выяснить всё до конца, и потому она спросила:

— Так ты думаешь, нам стоило принять предложение того фермера? Ведь он предлагал неплохо заработать!

— Ни в коем случае! Я ни за что не допустил бы этого.

— Но почему же? Ты же ведь сам только что говорил…

— Ты, видимо, не слишком внимательно меня слушала, внучка! Я говорил о женщинах избравших плотскую любовь своей профессией, об особенностях которой я только что рассказывал, как в положительном, так и в отрицательном смысле. Конечно, я не считаю за великий грех разовый заработок непрофессионалок, попавших в безвыходное положение. Но ты сейчас не находишься в безвыходном положении, ведь у тебя есть мы! Я же со своей стороны перестал бы считать себя драконом, если бы отдал тебя и Мег этому хряку, чтобы потом воспользоваться заработанными вами деньгами. Поэтому я сказал ему, чтобы он убирался подобру-поздорову, пока я не заставил его подавиться этими драными бумажками. Вот что! Хватит рассуждать о сложностях человеческого бытия, а давайте-ка зажарим вот эту красотку!

С этими словами он извлёк из своего объёмистого мешка упитанную индейку и принялся её ощипывать.

— Слушай, дедуля! — со смехом спросила Анджелика. — А что твоя философия говорит по поводу воровства?

— Что касается этого, столь осуждаемого людьми явления, — не моргнув глазом и, не прекращая работы, ответил Огнеплюй, — я могу рассказать тебе следующее…

Глава 32

«А зачем тебе, бабушка, такие большие…»

Злося (входит): Здравствуйте, падре Микаэль!

Злорд (из-под одеяла): Здравствуй, дитя моё! Проходи, садись вот здесь, на стульчик.

Злося: Что с вами, падре Микаэль? Я совсем не узнаю ваш голос!

Злорд: Ничего страшного, дитя моё! Просто я что-то неважно себя чувствую.

Злося: Ой! Давайте я сбегаю за доктором!

Злорд: Нет, нет! Не надо доктора. Лучше скажи, что ты принесла мне сегодня?

Злося: Немного яблок, пирог, испеченный Злушей, баночку сметаны и горшочек масла. А вы уверены, что не надо позвать доктора, падре Микаэль?

Злорд: Конечно, я уверен, добрая девушка! Доктор нам только помешает. То есть, я хотел сказать, что мне уже гораздо лучше. Ну, прям почти совсем хорошо! Когда ты рядом, мне всегда хорошо, э-э, почти совсем! Сделай милость, подойди поближе, а то я плохо вижу тебя!

Злося (приближается к кровати с балдахином): Немудрено, что вы меня не видите — здесь так темно, и шторы закрыты, а ещё этот балдахин.

Злорд: Очень хорошо, что темно! То-есть, я хочу сказать, что свет мне не нравится, потому и темно. Подойди ещё поближе!

Злося (подходит): Странно, раньше вы говорили, что любите солнце… А зачем вам такие большие очки, падре Микаэль?

Злорд: Это чтобы лучше видеть тебя, дитя моё! Ещё ближе!

Злося: А зачем вы натянули ночной колпак на самые уши, падре Микаэль?

Злорд: Это чтобы лучше слышать тебя, дитя моё! Разве ты не знаешь, что звуки усиливаются, когда проходят через шерсть? Дай мне свою руку!

Злося (ставит корзинку на стульчик и протягивает ему руку): А почему у вас такая жилистая костлявая рука, пад…

Злорд (хватает её за руку и утаскивает под балдахин): А это, чтобы ты не слишком брыкалась, дитя моё!

* * *

Боль была тупой, тяжёлой и такой сильной, что грозила снова отключить сознание. Некоторое время он боялся пошевелиться, потому что от каждого незначительного движения боль начинала пульсировать, а это было намного мучительнее.

Но не лежать же вот так, без движения, в полной темноте и неизвестности! Надо что-то делать и прежде всего, выяснить, где он и… кто он?..

Прежде всего — он лежит на чём-то твёрдом и холодном, но ему самому не холодно. Воздух неподвижный, ни единого ветерка. Пахнет пылью, темно…

Ясно! Он в закрытом помещении без окон, потому что если бы были окна, то даже сквозь плотные шторы самой глухой ночью проникло бы хоть немного света.

Так что же, он в тюрьме? Очень даже может быть. Но тогда почему он на полу, а не на нарах? Нет, это не тюрьма.

А почему собственно — тюрьма? Он что, преступник?

Как раз этого он вспомнить не мог. Хотя ощущения, что он преступник не было, но почему-то тюрьма была ему хорошо знакома. И ассоциации с ней были вовсе не такие уж скверные. Тепло, кормят, есть, где спать. Не так уж плохо, если надзиратель попадётся не слишком сволочной. Выпить не дают, зато всегда есть с кем поговорить по душам, и никто при этом не отскакивает от тебя в ужасе, как это бывает на… улице.

Улица? А что, улица? С ней тоже что-то связано, точнее, очень много связано, почти всё… Но почему?

Он попробовал сесть и это у него получилось. Боль полыхнула ещё разок и стала угасать. Немного кружилась голова, но мозги, как будто встали на место. (А что, они не на месте были?)

Ощупал голову — вроде цела, но на затылке изрядная шишка. Крепко приложился, значит. Или приложили…

Так что там с улицей? Воспоминания о ней самые разные. Тёплое солнышко и мягкая травка летом. Стужа зимой, но в то же время именно зимой происходит вся красота и сказочность Рождества! А ещё в рождественские дни чаще удаётся вкусно пожрать, потому что во время праздников люди добрее…

Люди. Они такие разные. Большинство равнодушных, но есть и откровенные сволочи. Причём те, кто гонит от себя словами или даже пинками, ещё ничего. Такие, сегодня ругаются, а завтра могут дать на выпивку. Хуже всего те, которые, едва завидев тебя издалека, начинают звать полицию и радуются, глядя, как копы охаживают беззащитного дубинками и волокут в участок!

А ведь он таким ничего не сделал! Он был невиновен даже в краже пирожков с лотка у торговки, в чём она его не раз обвиняла. Подбирал упавшие, да, было, но чтобы взять с лотка и сунуть в карман — никогда!

Копы. Разные, как и все люди. Иным разве что крыльев не хватало, чтобы называться ангелами! Помнится, один всё здоровался с ним, когда заступал на пост. Поболтать останавливался, мог и пару центов подкинуть, хоть у самого карманы были пустые. Но случались и такие, которым не в копы следовало поступать, а сразу в цепные псы!

Он никогда не забудет слова одного копа, подкреплённые ударом дубинки по почкам:

— Если ты, Мик, ещё раз здесь появишься…

Он хлопнул себя ладонью по лбу. Мик! Ну, конечно же! Его зовут — Мик, и он… бомж…

Сразу всё вспомнилось. Точнее не всё. Он не помнил того, что было раньше «улицы», и того, что было позже. (А что, «улица» кончилась?) Зато саму улицу он помнил хорошо — огромные дома, киоск на углу и газетная будка за которой был его уголок. Городской парк рядом. А ещё, там был славный малый — дворник по фамилии Быкович. Такой здоровенный, что и впрямь на быка был похож, но добрый, как трёхмесячный телёнок! Что-то с ним такое случилось…

Нет, вспомнил он явно не всё. Что-то случилось. Произошли какие-то перемены, события, которые перевернули жизнь Быковича, бомжа Мика и даже зловредного полицейского, гонявшего его с излюбленного места. Но здесь память обрывалась, несмотря на то, что он чувствовал — вспомнить всё просто необходимо. От этого зависит многое. Например, его жизнь, а также жизни и судьбы нескольких людей. Хороших людей!