Конечно я попытался разыскать пропавшую дочь, а Анхеллинду захотел взять в жёны. Но ни то, ни другое мне сделать не удалось. Отец надёжно спрятал концы в воду, лишь один из отроков, прислуживавших старому ярлу, сказал, что тот в последнее время часто принимал у себя каких то купцов с далёкого юга, которые всё предлагали ему мечи такой стали, что резала любые доспехи, как траву, но мечей этих никто не видел, а купцы давно уплыли на своих галерах и больше во фьорде не появлялись. Наверное, они то и увезли с собой нашего ребёнка, которому мы так и не придумали собственного имени, а пока называли именем матери, только короче — Анхели или ласково — Анхелика. Ей на шею даже надели золотую цепь с пластиной, на которой это имя было вырезано рунами.

Вобщем этот ребёнок был для нас потерян навсегда, и найти его не представлялось возможности. А вот с матерью произошла другая история. Когда я узнал, что она поправилась и её жизни больше ничего не угрожает, то, конечно же, сразу явился к своей Анхеллинде, но… Она больше не любила меня… Она приветствовала меня, как брата и отдавала почести, как владетельному ярлу, а в остальном мою Анхеллинду словно подменили. Это убило меня ещё больше, чем потеря ребёнка, но я решил, что не буду мучить свою любимую, не заставлю её сделать то, чего она не хочет, а подожду, когда любовь вернётся сама собой. И я стал ждать. Ждал два года, но любовь не вернулась.

Анхеллинда совершенно поправилась, но как будто забыла свою предыдущую жизнь. Забыла она и всё, что было между нами. Вот тогда то и появился в наших краях Олаф. Он был не местный, но по обычаю я принял его, как брата и поначалу не пожалел об этом. Потом пожалел! Я уже говорил, что Олаф обладал всеми достоинствами, какими Один может наделить человека. И в том, что он смотрел во все глаза на красавицу Анхеллинду, не было ничего неестественного, (а она была в то время красавица, двадцати лет от роду, стройная, высокая, сероглазая с немного отрешённым, задумчивым лицом; роды не испортили её фигуру, а только прибавили ей женственность и статность). Ничего необыкновенного не было и в том, что через некоторое время она стала всё чаще останавливать на белокуром красавчике Олафе свой взгляд. Вот только мне это всё было, как острый нож в сердце! Но я уже ничего не мог поделать. То-есть я мог снять с него голову, а её заставить делать то, что я захочу, но это не принесло бы счастья ни мне, ни ей, а в то время я не хотел для неё несчастья, совсем не хотел! Я смотрел на них и скрипел зубами, а весной он перед всеми попросил у меня её руки и я дал своё согласие!..

Правда при этом я поставил условие, что Олаф перед свадьбой будет сопровождать меня в Вике. Предложение было почётным, от такого никакой викинг не откажется. Не отказался и он, наоборот, обрадовался и стал со знанием дела собираться в поход. А вот глаза Анхеллинды сказали мне другое. В первый раз тогда я прочёл в них ненависть! Впрочем, меня это уже не очень волновало. В конце концов, я не собирался бить её возлюбленного обухом по затылку или вонзать ему кинжал под лопатку! Я просто брал его в Вик, из которого всегда кто-нибудь не возвращается, где я сам мог сложить голову, как и любой из моих воинов.

Тогда мы решили пойти пощипать франков. Я был не один в этом походе: собралось войско из двадцати или даже больше фьордов, а вёл нас Фигольд-конунг, которого я правда лично не знал, но много о нём слышал. Он был молод, невысок ростом, но крепок и уже успел показать себя умелым и удачливым полководцем…

Драгис прервал свой рассказ и посмотрел на Фига с хитрым прищуром. Вся компания тоже воззрилась на коротышку, который покраснел, как варёный рак и даже слегка съёжился.

— Ну, я это был, я! — Наконец сказал он, сообразив, что все ждут от него какого-то объяснения. — Только это было давно, ещё до того, как я с Быком познакомился! Старая история и когда-нибудь я вам её расскажу, а сейчас, Драся, будь так любезен, не томи, продолжай!

Драгис кивнул в знак согласия и продолжил.

— Не скажу, что во время разговора с ярлом я полюбил его, как родного, но всё же проникся к нему какой-то симпатией, а он поведал мне следующее:

— Франки! Превосходные воины! Здоровенные мужики в шлемах с петушиными гребнями! Мастера поставить стену из щитов и копий! Как они думали — непробиваемую стену… Фигушки! И «Фигольд-Великий!» — с нами!!!

День склонялся к закату. Велением Одина, удача отвернулась от передовых отрядов, и враги воздели головы наших разведчиков на пики! Нам не благоприятствовало ничто! Ни погода, ни направление атаки, (франки занимали позиции на холмах, при поддержке лучников, а в резерве, как потом, оказалось, имели конницу!), ни предсказания сивилл, обещавших нам поражение в чтении извилин куриных сердец и мозгов! Но мы пошли!

Пошли!!! И пусть все девы Вальхаллы назовут нас… козлами Тора! Мы пошли!!! Пошли, всё дальше отходя от кораблей! Пошли, навстречу франкской стали!

А византийские баллисты с франкских стен, между тем, выкашивали из наших рядов, по пять — по десять воинов за один выстрел! А мы, шли!!! Мы перешагивали через трупы тех, с кем вчера делились коркой хлеба и куском вяленой рыбы! Мы шли, понимая, что наши щиты — самая надёжная защита в мире, — не выдержат удара гранёных дротиков, оперённых деревом — главного козыря франков! Мы шли…

А потом всё изменилось!

Всё изменилось, потому что мы… пришли!!!

Да! Мы пришли! Мы взбежали на стены, несмотря на ливень стрел и град камней, которыми нас осыпали сверху! Мы срубили своими топорами, всех кто встал на нашем пути, очистили стены и открыли городские ворота!

Мы пришли!!!

Собственно, сопротивления больше не было. Жители, которые до этого выставили по одному воину от семьи на стены, струсили настолько, что их просто скучно стало рубить! Лучшие из лучших пытались отстоять, то один дом, то другой. Иногда им это удавалось! Воины, побывавшие в Вике под стенами Царьграда и самой Александрии, легли на ступенях резных крылец в красивых и богатых теремах! Слава могучему и бесстрашному противнику! Слава героям, павшим на поле брани! Победа достаётся дерзновенным! А победа была за нами!

Говоря это, ярл распалился, как перегруженная дровами печка и так размахивал своей секирой, что мне пришлось отступить на пару шагов, чтобы сохранить конечности и голову целыми и невредимыми. Увидев это, он смутился, опустил секиру и пригладил бороду, но после короткого молчания продолжил:

— Всё это время я бился впереди войска! Так надо или из меня получился бы никудышный ярл. Олаф был рядом со мной, старался не отстать и доказать, что он достоин руки Анхеллинды. Но мне не надо было ничего доказывать, я и так видел, что он её достоин! Именно поэтому я всей душой желал его смерти и наверное Один услышал мои безмолвные молитвы. Но это случилось несколько позже.

Франков мы тогда разбили полностью и захватили их город, в котором провели следующую осень и зиму. Славное было времечко! Полгода сплошного пира! Дома себе такого не позволишь, но к весне приелось и местное вино и бабы, худые и грустные. Хотелось свежего пенистого пива и общества грудастых белокурых подруг с толстыми косами и румяными лицами. Я страшно скучал по Анхеллинде и был в этом не одинок. Олаф доблестно хранил верность своей невесте, чем вызывал у всех насмешливое недоумение. У нас не считается изменой заводить в походе шашни с жёнами побеждённых, другое дело, если такую подругу привезёшь домой. Вот тут-то тебе покажут прямую дорогу в Утгард, а в спутницы дадут ту самую бабёнку! Но речь не о том. Пришла весна и мы, нагрузив корабли богатой добычей, отвалили от франкского берега. Кстати Фигольд, наш полководец, ещё осенью заявил, что пойдёт с малой дружиной, куда-то на юг, но никого с собой не зовёт, так-как это будет-де разведывательный поход, в котором всему войску делать нечего. А ещё он сказал, чтобы мы его не ждали и если он до весны не появится, отправлялись по домам, пока франкский король явился сюда со свежим войском. Так мы и сделали, и в этом была наша ошибка! Без единого вождя войско уже не было целым, а когда по дороге мы стали разделяться, вот тут-то и началось подлинное беззаконие. Короче, до родного берега оставалось, где то двое суток пути, когда на нас напали корабли Хрёдрика-ярла!