– Не удивляйтесь, братья, – прошамкал он беззубым ртом, – то поп Ерофей из храма Харитона Исповедника. Уж больно святой отец до баб охотливый! Пылкий аки порох! Вот мужики его и пожучили, чтобы впредь о чужих женах помыслов блудливых в голове не держал. А вы куда собрались-то? – без всякого перехода спросил старик, внимательно вглядываясь в монахов.

– Да так, дедушка, по делам едем, прощай на добром слове! – ответил отец Афанасий, забираясь в телегу и распрямляя в руках вожжи.

Дед понимающе кивнул.

– И вам не чахнуть! Только на Ильинку не суйтесь, время потеряете. Там горшечный ряд весь рогатинами перегорожен. Надо через Никольские ворота до Старого Земского приказа ехать. Да ты знаешь, – неожиданно произнес он с хитрым прищуром, взглянув на отца Феону.

– Знает тебя? – спросил Афанасий, щелкнув поводьями по лошадиному крупу. – А ну пошел, рыжий бес! – добавил он смирному битюгу, неспешно тронувшемуся в путь.

Вместо ответа отец Феона, обратив отрешенный взгляд на приземистые избы Лубянской слободы, произнес, почесывая кончик носа:

– Как думаешь, отец Афанасий, отчего столь сурово казнят архимандрита нашего, Дионисия? Разве заслужил святой старец подобную к себе несправедливость от тех, кто еще недавно превозносил его до небес?

– Эх, отец Феона, – замотал лохматой головой Афанасий, – да если бы не иконом Александр, ничего вообще не было! Это он, ирод окаянный, со своим родичем Лаврентием Булатниковым напаскудил, точно знаю! Все наши беды от него!

– Булатниковы при дворе люди влиятельные, они царя закадычные приятели!

– То-то и оно! – раздраженно щелкнул поводьями Афанасий. – А Дионисий поймал их на подложных земельных купчих. Они деревеньки монастырские со всеми тяглецами и живностью как пустые дворы продавали, разницу между собой делили. Верно говорю, их рук дело! Для таких клевета что воздух!

Отец Феона пригладил рукой опрятную бороду и несогласно покачал головой:

– Нет, Афанасий, думаю, ошибаешься ты, одной мести отца-эконома, чтобы заварить такую кашу, недостаточно. За этим стоят люди более значительные и опасные. А вот кто они и зачем это делают, надеюсь, узнаем мы на Соборе?

Афанасий не стал возражать, только с сомнением пожал плечами. Больше они не разговаривали, молча наблюдая, казалось, никогда не прекращающуюся суету многолюдного Китай-города. Так благополучно миновали они печатный двор, Греческий и Спасский монастыри, но на подъезде к Казанскому собору и торговым рядам приключилось с ними еще одно странное происшествие. С Певчей улицы на полном ходу вылетела посольская карета, запряженная сцепленной цугом[4] четверкой «свейских» рысаков. Карета стремительно неслась наперерез повозке монахов, и только в последний момент пучеглазый кучер, огрев длинным форейторским кнутом медлительного битюга, смог увернуть свой экипаж в сторону, лишь по касательной задев ступицами кованых колес борта монастырской телеги.

Телегу швырнуло в сторону, едва не опрокинув набок. Тяжелую карету тоже тряхнуло, но лишь едва. Из открытого окна выглянуло спесивое лицо иноземца в фиолетовом камзоле, прикрывавшего от поднятой пыли лицо кружевным платком.

– What the fucking hell![5] – недовольно произнес надменный господин, и карета, не останавливаясь, унесла его дальше в сторону Воскресенских ворот и Каменного моста на Неглинке. Но прежде чем карета успела завернуть за угол Казанского собора, крышка багажного рундука, прикрепленного на запятках экипажа, неожиданно отворилась, явив изумленным монахам голову самого настоящего африканского пигмея. Голова испуганно осмотрелась и мгновенно нырнула обратно.

Открыв рот, Афанасий поспешно сотворил крестное знамение.

– Ущипни меня, отец Феона! Уж не черта ли я сейчас видел?

Феона кивнул и охотно ущипнул приятеля за плечо.

– Ой! – воскликнул Афанасий. – Больно!

– Это не черт, – усмехнулся Феона. – Это мавр. Только очень маленький. Раньше я таких не видел! Интересно, зачем англичанин его прячет?

В проездные ворота государева двора, занимавшего в Кремле бóльшую часть Боровицкого холма, тяжеловесной походкой отставного рейтара вошла мать царя, инокиня Марфа, сопровождаемая толпой наглых челядинцев и несгибаемых захребетников. Стрельцы стремянного полка, несшие службу по охране дворца, молча, с опаской сторонились, уступая дорогу беспокойной орде царской матери. Марфа при дворе не раз показывала свой крутой нрав, и лишний раз попасть под ее тяжелую длань желающие давно перевелись. С первого взгляда было ясно, что находилась царская мать в настроении отнюдь не благостном. Хмурое лицо, низко опущенные брови и тревожно трепещущие, как у дозорной собаки, одутловатые щеки были тому прямым свидетельством.

Поднявшись на мраморные ступени Нарядного крыльца, Марфа обернулась и, величаво подняв руку, унизанную драгоценными перстнями, холодно произнесла:

– Тут ждите! Вам там не место!

Натасканная челядь замерла на пороге Теремного дворца, послушно склонившись в поясном поклоне. Марфа желчно ухмыльнулась.

Бряцая на ходу серебряными подковками сафьяновых сапожек, она прошла в услужливо распахнутые перед ней двери и в несколько шагов миновала сени, охраняемые двумя десятками вооруженных стрельцов полка Ерофея Полтева, из предосторожности державших свои пищали на боевом взводе, отчего в сенях всегда стоял стойкий запах жженой пеньки от тлеющих ружейных фитилей. Сам же стрелецкий голова вместе с дюжиной ближних к царю царедворцев находился в передней, терпеливо ожидая выхода государя для ежедневного отчета и получения новых указаний.

Удостоив находившихся в приемной вельмож лишь легким кивком головы, мать царя стремительно приблизилась к резным дверям престольной, служившей Михаилу рабочим кабинетом. Тут, к ее неудовольствию, произошла маленькая заминка. Царский постельничий, Константин Михайлович Михайлов, широко раскинув руки, бросился наперерез, имея намерение задержать ее, но осекся, встретив тяжелый, как кистень, взгляд Марфы.

– Михайлов, не дури, ты меня знаешь!

– Государыня-матушка, Марфа Ивановна! – заныл постельничий, в нерешительности топчась у дверей. – Нельзя… не велено!

– Иди прочь, Костюшка, меня это не касается.

Михайлов, безвольно опустив руки по швам, послушно отступил в сторону.

– Ну? – добавила Марфа, сверля недобрым взглядом замешкавшихся стрельцов.

Опамятовав, те поспешно отворили тяжелые двухстворчатые двери, пропуская грозную инокиню в царскую престольную. Следом за ней двери с глухим стуком затворились, и в передней воцарилось неловкое молчание.

Михаил встретил мать, сидя за рабочим столом, с тонко отточенным гусиным пером в руках. Оторвавшись от чтения длинного столбца, извлеченного из серебряного ковчега, своими очертаниями напоминающего небольшой котелок на трех гнутых ножках, он с удивлением посмотрел на Марфу поверх читаемого им свитка.

– Матушка?

Сколь ни являлось его удивление искренним, Марфа распознала в нем растерянность и смущение, вызванные очевидной поспешностью, с которой государь занял свое место за рабочим столом. Даже столбец он держал к себе оборотной стороной, на которой кроме «скреп» думного дьяка на склейках листов иного текста не имелось.

– Ты один, Миша? – спросила Марфа, с подозрением озираясь по сторонам.

– Один, конечно! – ответил сын и суетливо поднялся с кресла навстречу матери.

Марфа перекрестила его склоненную голову, после чего троекратно поцеловала в обе щеки и крепко обняла.

– Не ждал меня, вижу? – насмешливо скривив губы, спросила инокиня, все еще осматривая престольную.

– Не ждал! – честно признался Михаил. – Что-то случилось?

– Поговорить хочу.

– О чем, матушка?

– О невесте твоей, Машке Хлоповой!

Расправив полы широкого летника, Марфа села в резное итальянское кресло напротив челобитного окна. Под ее весом крепкое кресло жалобно заскрипело. Михаил нахмурился и, скрестив руки на груди, присел на край письменного стола.