– Спасибо, брат, – прервал его Розенский, слушая минут десять. – Я не особенно голоден. Да и не хотелось бы занимать ваше с Женей утреннее время. Опять же, сегодня суббота.
– Ну, это ты напрасно! – обиделся Валерий. – Ты же знаешь, как мы всегда рады твоему приходу. Не так часто бываешь у нас. Я помню, приглашал тебя на майские праздники, а теперь август. Сегодня и день какой особенный и замечательный: действительно суббота! Еще День города. Одним словом, прекрасный сегодня день. И погоду обещают солнечную, небо ясное. Я сам вчера вечером в новостях зачитал сводку метеоцентра. Так что, могли бы у меня посидеть, позавтракать, тем более Женя сегодня будет готовить блинчики с творогом… несмотря на субботу! Детей-то нужно покормить. Ну, а потом могли бы все вместе прогуляться по городу, как никак, а День нашего города.
– Спасибо, Валера, – сказал Розенский, продолжая слушать с длинными паузами профессионального радиоболтуна, не привыкшего, видимо, держать рот закрытым, а по теме «День города» его было бы теперь и вовсе не остановить, только оборвать: – У меня другие планы. Мне надо кое-что поспеть сделать именно сегодня, потому и пришел к тебе.
– Ах, жаль! Но я понимаю, я знаю, ты по делу… Каждый должен быть «человеком слова и дела» – это как заповедь… Не понимаю, почему Моисей не включил такую конкретную заповедь в свои наставления… Хорошая была бы заповедь для людей. Вот Женя у меня тоже человек слова и дела, она еще неделю назад сказала, что приготовит на завтрак блинчики с творогом, которые, надо заметить, не так часто готовит, но готовит изумительно и так, что ей позавидует любой шеф-повар… Так вот, она обязательно приготовит сегодня на завтрак блинчики с творогом. А уж я к ним заварю исключительный чай…
Возникла пауза. Валерий внимательно посмотрел на пришедшего, что-то вспоминая, но Розенский его на этот раз перебил, догадываясь, что темой может стать слышанная вечером история о чае или снова суббота, после чего можно и вовсе забыть о двадцати рублях:
– Извини, Валера. Я действительно зашел по делу, а ты обещал и обещание, я знаю, всегда выполняешь… Мы говорили о двадцати рублях, которые очень мне нужны.
– Да, конечно! Я знаю и приготовил. – Он нехотя полез в карман и вытащил маленький газетный сверток. – Здесь то, о чем говорили. Можешь на всякий случай проверить, сумма купюрами по три рубля, зелёненькими, они совсем новенькие, такими нам выдавали на неделе аванс. Вышла, правда, небольшая незадача. Дело в том, что двадцать рублей купюрами по «три» дать никак нельзя. Получается что или восемнадцать, или двадцать один рубль. Но я решил, что не имею права дать меньше, чем просит брат, поэтому здесь ровно двадцать один рубль. – Он продолжал держать деньги, не отдавая брату, и было совершенно понятно, что он давно приготовил эти деньги, чтобы отдать, но наговорил кучу ерунды, чтобы как-то оттянуть время или, если бы получилось, вовсе не отдавать деньги.
Розенский сам быстро забрал у него сверток с деньгами, не разворачивая, и сказал:
– Спасибо, Валера. Как я могу тебя проверять. Разумеется, делать этого даже не буду. Но хочу заметить, что я запомнил рассказанную тобой историю про пачку чаю. Я сделаю все так же, как когда-то сделали наши отец и дядя, подарок в двадцать один рубль за мною.
Отходя от дома брата, Розенский развернул сверток, чтобы переложить деньги в карман пиджака. В свертке были действительно купюры достоинством в три рубля, их на ходу пересчитал: оказалось шесть, а не семь, как сказал Валерий. Он остановился и снова пересчитал, проверил сверток – не забыл ли в нем каким-то образом купюру; но нет, было шесть, а не семь трояков. Он развернулся, решив было вернуться назад, подумав, что просчитался брат, ошибся нечаянно… Но скривил тут же в саркастической улыбке губы и произнёс вслух: «Брат сказал, что в свертке двадцать один рубль, специально подчеркнул это, будет думать, что отдал именно двадцать один рубль». Розенский в сердцах скомкал газету и швырнул в сторону, деньги сунул в боковой карман пиджака, думая о том, что день начался и хорошо, потому что добыл-таки деньги, и плохо, потому что родной брат недодал целых три рубля.
Розенский часто думал о том, откуда у некоторых много денег, за счет которых они могут позволить себе беззаботную жизнь. Вспоминал знакомых и их знакомых, у кого водились деньги. Но и без арифметики было понятно, что получали они деньги не с официальных доходов. Поэтому Розенский, имея самые общие понятия-представления о политэкономии, глагол «заработать» даже не брал в расчет как способ иметь большие деньги, потому что в нём было корневое слово «раб», и зарабатывать своим трудом означало быть в рабстве, трудиться на кого-то; а кто в рабстве – тот не может иметь много денег. «Иметь много денег, – думал и делал свой вывод Розенский, – можно тогда, когда на тебя работают, для этого нужно уметь обманывать работника, например, платить ему меньше, как платит государство. Таким образом, без обмана, без банального воровства, а ещё умения взять деньги там, где они есть, в особенности пользуясь властью, служебным положением, никто много денег не имел».
Хорошее настроение было испорчено – Розенский вернулся домой злым. Он долго и пристально разглядывал себя в зеркале, словно актёр в театральной уборной перед выходом на сцену, пытающийся обнаружить пропущенные гримером важные детали маски-лица. Розенский любил себя: гладкую и холеную кожу, лицо с чуть отечными веками, что вовсе не свидетельствовало о болезни сердца или почек, а, наоборот, придавало лицу какой-то налет усталости и задумчивости, даже привлекательность; любил руки, мягкие и ухоженные, как у хирурга или пианиста, не знающие грубого физического труда; любил свои глаза, карие, во влажной задумчивости которых таилось то, что принято называть «чужая душа – потёмки». Он тщательно побрился, долго принимал ванну, потом провожал ленивым взглядом, как сбегает в водосток мыльная вода, кружась воронкой, и прикидывал, как бы расчетливее распорядиться деньгами, полученными от брата. Как ни складывал в уме возможные расходы на закуски и блюда в ресторане, а в особенности если заказывать спиртное, – получалось с большой натяжкой, и был от этого страх, что может не уложиться; а что было ужаснее всего, опозориться в первый же день с женщиной. Он решил, что в ресторан Арумову не будет приглашать, а поведет в какое-нибудь кафе, где цены ниже.
В прихожей зазвонил телефон. Розенский взял трубку и услышал голос Валерия. «Прости, Миша, – причитал Валерий, – я только что у себя в портмоне обнаружил лишнюю купюру в три рубля, которой не должно быть, потому что из полученного аванса отделял тебе именно семь таких купюр. Но, видимо, ошибся». – «Брат, что ты такое говоришь, я еще и не разворачивал свёрток, – соврал Розенский-младший. – Если даже ты положил шесть купюр, а не семь, то это совсем не страшно». – «Всё же мне очень жаль, – продолжал Валерий, – сегодня ведь суббота. В такой день сделать что-то, а еще сделать плохо – вдвойне грех!» – «Не отчаивайся, главное, ты меня выручил в важный для меня день, и это дорогого стоит. Тебя Бог за это вознаградит!»
Через час Розенский, одетый как для прогулки за город в тонкой вязки свитер поверх белой сорочки, джинсовые брюки и легкие туфли, прохаживался вдоль павильонов в городском парке, где только что закончились официальные мероприятия и начались гулянья. Он посмотрел на часы: стрелки показывали двенадцать; ругнул себя, что накануне не осмелился назвать ни место, ни время встречи в парке, считая, что было бы слишком навязчиво с его стороны, теперь оглядывался по сторонам, пытаясь найти Арумову. Морщина досады пролегла у него между бровей, когда подумал, нахмурившись, что пришел еще и с пустыми руками – без цветов. Но успокоил себя тем, что они условились просто увидеться на городских гуляньях, это не было свидание, на которое следовало обязательно прийти хотя бы с одной розой. Он вспомнил, что было принято назначать встречи в парке у главного фонтана, и пошел к нему. Через пару минут действительно увидел Арумову на лавочке у фонтана.
