— Ну? — сказал судья. Он уже взял себя в руки. — Что будем делать? Истица, может быть, заберете свое заявление?

Нюта, растерянно глядя на него, колебалась.

— Чи взять, чи не взять…

— Если она возьмет, — угрюмо сказал Егор, — я подам. Дело ясное.

— Не знаю, не знаю… — проговорил судья. — Для вас, возможно, ясное, для меня не совсем. А может быть… — вдруг осенило его, — может быть, вы фиктивно разводитесь?

Нюта заметалась взглядом. Егор вздрогнул, но ответил твердо:

— Я вам объяснил. Простить можно все, но только не измену. Я долго страдал, теперь хочу начать новую жизнь. Разводите.

— Ну, люди вы взрослые, уговаривать вас я не буду. — Судья опять ткнул пальцем в кнопку. — Люся! Выпиши повестки! На двадцать… на двадцать четвертое. На двенадцать часов.

Черкашины расписались у Люси в журнале, взяли повестки и вышли порознь: сначала Нюта, потом Егор.

Жадно закурив в коридоре, Егор подумал вдруг, что дело может обернуться настоящим разводом. У него похолодело в животе от неясной еще тревоги и такого же неясного предвкушения свободы, сулящей тоже пока неясные, но, должно быть, приятные перспективы.

Нюта ждала его на крыльце.

— Я думал, ты уже ушла! — крикнул он сквозь рев ветра.

— Егор! Может, не надо, а?

Было видно, что она уже овладела собой, одумалась, устыдилась сказанного судье и теперь хотела подтверждения, что все сказанное судье сказано с обоюдным умыслом, ради общей цели. Еще можно было все перевести на шутку, посмеяться над собой и похвалить друг друга за то, что разыграли все как по нотам, как заправские артисты, — еще было не поздно. Медля с ответом, Егор тоже понимал это, но именно этого ему сейчас и не хотелось делать, и нежелание это он в себе переломить не смог.

— Чего тебе не надо? — злобно прокричал он.

— Ну, развод этот! Выйдет Танька взамуж, тогда и думать будем!

— Еще один кооператив строить? У тебя денег много, да?

— Вывернемся как-нибудь! — жалобно прокричала Нюта. — Сам же сказал — налево подрабатываешь!

Последнюю фразу надо было произнести с улыбкой, как шутку, но из-за того, что приходилось напрягать голос, ни улыбки, ни шутки у Нюты не получилось.

Егор аж задохнулся:

— Когда?! Когда я налево подрабатывал?!

— Ну на эти, на выпивки! На женщин!

Егор вкатил ей затрещину.

Нюта в ужасе отшатнулась.

— Зараз вернусь, еще одно заявление накатаю! Ты у меня загремишь! Как миленький!

Егор круто повернулся и пошел прочь, сгибаясь пополам от ветра.

Остаток дня он провел в забегаловке у Сенного. Пил не пьянея, заговаривал с завсегдатаями о только что пережитой драме. Но завсегдатаи уже давно пережили подобные драмы и все время переводили разговор на пыльную бурю. Завсегдатаи забегаловок, как правило, большие энциклопедисты. Они всегда в курсе внутренней и внешней политики, знания их, подкрепляемые регулярным разгадыванием кроссвордов, обширны во всех областях науки и техники. Здешним завсегдатаям, например, было достоверно известно, что в прошлом году выдуванию подверглось от семи до пятнадцати сантиметров пахотного горизонта. Прибавим к ним, подсчитывали они с карандашом, несколько сантиметров, которые улетучатся нынче. Сумасшедшие цифры получаются, казаки! Если исходить из условия, что один сантиметр плодородного слоя воссоздается в продолжение двухсот-трехсот лет, то по теперешнему состоянию почвы значительная часть кубанских черноземов будет соответствовать… одна тысяча семьсот восьмидесятому году до нашей эры! Нет, ты понял, Егор?! — обращались они к Егору как к полноправному завсегдатаю.

И Егор действительно начал понимать, что масштабы его личной, только что пережитой драмы ничто в сравнении с бедствием, свалившимся на кубанские черноземы. И следовательно, все, что он ни выкинет, что ни сотворит, все заметет, запорошит черная буря.

Агрономша Галина Мокеевна ответила на его звонок сразу, как только последняя цифра вернулась на свое место в диске, — словно ждала.

— Это ты, Черкашин? — ничуть не удивилась она. — Опомнился через пять-то лет?

— Я хочу тебя видеть, — сказал Егор.

— Очень? — помолчав, спросила Галина Мокеевна.

— Да! Муж дома?

— В станице, на твое счастье.

— Я иду!

— Что с тобой поделаешь… — Он услышал ее глубокий, с хрипотцой смех. — Так и знала, что сговоришь!

В памяти Егора мелькнуло короткое видение: ее халат, с чуть распахнувшимися полами, безупречная белизна бедер… Сердце его прыгнуло и забилось в сладкой тревоге.

Телетайп городской метеостанции тем временем выстукивал последнюю сводку:

= СТАНИЦА КРАСНОАРМЕЙСКАЯ ТЧК ПОВРЕЖДЕНЫ ОЗИМЫЕ БОЛЬШОЙ ПЛОЩАДИ ТЧК ЗАНЕСЕНО ОДИННАДЦАТЬ КМ СИСТЕМЫ ОРОСИТЕЛЬНЫХ КАНАЛОВ ТЧК ПОВРЕЖДЕН ДВАДЦАТЬ ОДИН КМ ЭЛЕКТРОЛИНИЙ ТЧК ПОСТРАДАЛО ДВАДЦАТЬ ТРИ СТРОЕНИЯ ТЧК =

= БЕЛОРЕЦКАЯ ТЧК УЩЕРБ ВЫЯСНЯЕТСЯ ТЧК =

= ТИХОРЕЦКАЯ ТЧК УЩЕРБ ВЫЯСНЯЕТСЯ ТЧК =

= БЕЛАЯ ГЛИНА ТЧК УЩЕРБ ВЫЯСНЯЕТСЯ ТЧК =

Вернувшись домой, Нюта долго, с ожесточением мылась в ванной. Она надела свое лучшее платье, с досадой обнаружив, что прибавила в талии; накрасилась, надушилась, заплела косы, но укладывать не стала, пустила с плеч. Потом, спохватившись, что комната не убрана, накинула поверх платья халат и повязалась по самые глаза платком. Был уже одиннадцатый час, когда она закончила с уборкой и снова привела себя в надлежащий вид. Татьяна позже одиннадцати не приходила, и отсутствие дочери не очень ее тревожило. «Выгуляется, выговорится с подружками и явится», — рассуждала Нюта. Но вот отсутствие Егора беспокоило всерьез. В голову лезла всякая чертовщина. Больше всего она боялась, как бы не попал в милицию. С деньгами и так было туго, а попади он под штраф — не видать прогресса в конце квартала, не видать тринадцатой.

Егор ночевать не пришел.

Татьяна явилась только под утро, расхристанная, с грязными, слипшимися волосами; бежевое пальтишко, в котором она была днем, выпачкано в грязи.

Нюта ахнула.

— Да где это ты вывалялась-то?

— Места знать надо, — буркнула Татьяна. От нее пахнуло вином.

— Ты где была?! — вскрикнула Нюта. — Где ты была, скотина ты безамбарная! Ой-ё-ёченьки! Да что же это делается-то на белом светике!

Татьяна воспаленными глазами взглянула на мать, криво усмехнулась. Если бы она заплакала, стала оправдываться, Нюта знала бы, как себя вести. Но эта Егорова усмешка лишала ее привычной уверенности и силы. Она просто не знала, что делать и что говорить.

Татьяна между тем вяло раздевалась. Бросила в угол пальто, стащила платье, залитое чем-то на груди и на подоле, в одной комбинации села на край тахты — левая бретелька была порвана и болталась при каждом ее движении. Татьяна подумала, сдернула комбинацию, швырнула туда же, в ту же кучу, где валялись пальто и платье.

— А где этот разведенец?. — спросила она. — Хотя мне все равно. Меня интересует, могу ли я принять ванну?

Нюта молчала. Материнским чутьем пыталась догадаться, что произошло с Татьяной, насколько происшедшее ужасно и что ждет ее, Нюту, какой подарок.

— Я тебя спрашиваю, — с усилием проговорила Нюта, — где ты была?

— Где бы ни была. Я хочу в ванну!

Нюта вынула из шкафа махровую простыню, швырнула дочери.

— Спасибо, — поджала губы Татьяна.

Слегка покачиваясь, она отправилась в ванную. В коридоре столкнулась с Варварой Семеновной.

— «Не спится, няня? Здесь так душно!» — сказала она.

— Тю, бесстыжая! — рассердилась старуха.

Нюта захлопнула дверь и бросилась ничком на тахту.

Слез не было.

Сухими глазами она обвела комнату, где еще вчера жили они покойно и мирно. Взгляд ее остановился на металлическом костыле, вбитом в стену в незапамятные времена. Сколько раз она просила Егора выдернуть чертову железяку, все-то ему было недосуг…

Уставшее ее сознание сузилось до предела, она уже ничего не видела, кроме этого костыля, обросшего известью от многократных побелок. Ей понадобилась стремянка, и она принесла ее из коридора.