– Ну если так, – только и развел руками я на столь далекий и коварный стратегический замысел.

– Но мы туда не пойдем, – прищурился атаман. – У нас другой план.

– Какой?

– Важный!

«Ближники» смотрели с недоумением. А я все знал и хорошо представлял, куда дело пойдет. Поэтому давно играл в свою игру. Не все же мне на Коновода спину гнуть. Есть кое-какой и у меня свой интерес. И имеются некоторые задумки, под одну из которых я отослал Одессита в известном нам направлении и теперь сильно за него переживал. Вместе с тем если кто и пройдет этот путь, то только он, со своей уркаганской лихостью, наглостью и верткостью. Ушли в разведку и затерялись еще двое моих надежных помощников. Готовил отослать с особо важным заданием еще одного, но это зависело не от меня, а от того, как наша карта ляжет.

И снова путь-дорожка. Вращалась планета, периодично и бесстрастно заходило солнце. Наш обоз, раздобревший и потяжелевший, тянулся все дальше по пыльным трактам. А Коновод все ждал известий. Они же все не приходили – ни через день, ни через два. А время сжималось. Если раньше оно лениво тянулось в такт нашему обозу, то теперь, перенасыщенные опасными событиями, щелкали часы и сутки винтовочными пулями.

Два наших конных разъезда были уничтожены в сшибках в степи. Отряд, который послали на село Збруево, развеян, вернулось только три человека. Притом основная часть вовсе не пала героически в смертельном бою, а просто дезертировала.

По данным разведки, на станцию Никитинская прибыл бронепоезд. Вещь дюже эффективная, к нему прилагаются значительные пехотные силы. Так что в том направлении лучше не соваться. В Доргомиловск вошел полк ОГПУ, будет перекрывать дороги. Ребята ушлые, с артиллерией, кавалерией и пролетарской ненавистью. Размажут нас, если настигнут, как кашу по котелку.

Ситуация складывалась неважная. И коридор возможностей сужался все теснее. Коновод все чаще бесился и лютовал, притом без особого смысла и толка. В Снегиревке устроил расстрел мародеров. В Пущино расстрелял крестьян, которые обвиняли нас в мародерстве…

Вечерело. Солнце катилось за степной горизонт. Цокали копыта, поднимая пыль. Гнусным голосом кричала вдалеке степная птица. А на Коновода снизошел лирический настрой. После ухода из Нижних Озер он все чаще предавался досужим рассуждениям в беседах со мной. Будто пытался оправдаться.

– Ты не смотри на меня так… – он замялся и добавил: – Как на зверя лютого. Душа у меня нежная. Болит и плачет от несправедливости и горя людского. За всех болит – за наших сподвижников, за народ. Боль каждого в ней отзывается. Рвет ее на части неправильность бытия.

Он погрустнел. И даже всхлипнул как-то по-детски трогательно.

А утром приказал расстрелять захваченного в плен в атакованном нами селе милиционера. И судя по торжествующему злому выражению, с каким он смотрел на вялого от безысходности, босого, избитого человека, идущего к стенке, в этот жаркий июньский день та самая хваленая болящая душа взяла выходной, уступив свое место бесам из преисподней. Да уж, всяк добр, но не для всякого.

Хотя наговариваю я на моего боевого сподвижника. Проснулось все же в тот момент в нем доброе и вечное. Расстрелял же исключительно из гуманизма. А мог бы позорно повесить или четвертовать… Коновод – гуманист. Надо это запомнить, чтобы потом в спокойной обстановке посмеяться…

Нас умело и системно оттирали от густонаселенных районов. В итоге наше войско двигалось к станице Горяновская, среди лесов и холмов. Вдали уже маячили высокие горы.

Хотя в последние дни дезертирство стало приобретать массовый характер, потери в личном составе пока удавалось компенсировать прибивавшимися к нам беглыми кулаками и сорвиголовами без руля и ветрил, которые есть в каждом селе. Так что все те же две сотни штыков у нас оставались. Не для войны, но для бучи пока хватало.

На привалах, когда на небо высыпали яркие звезды и планету окутывал мягкий полог Млечного Пути, бойцы сидели вокруг костров, кто с горилочкой, а кто с печенной на углях картошкой. Неслись тогда над степью пронзительные, душевные, хотя и заунывные, украинские песни. Особенно почему-то пользовалась популярностью садистско-лирическая песня про Галю, которую подманили казаки.

«Везли, везли Галю темными лесами, привязали Галю к сосне косами.

Ой ты, Галю, Галю молодая, привязали Галю к сосне косами.

Разбрелись по лесу, собрали хвороста, подожгли сосну сверху донизу.

Ой ты, Галю, Галю молодая, подожгли сосну сверху донизу.

Горит сосна, горит, горит и пылает,

Кричит Галя криком, кричит, разговаривает».

Велись неторопливые беседы, в основном какое ждет благолепное будущее всех собравшихся тут.

– Вернусь с победой, – мечтательно говорил один. – Корову у председателя сельсовета заберу. А его самого повешу. И тестя моего повешу – он за краснопузых сильно надрывался.

– А я у нашего партийца жинку его заберу. Давно она мне по сердцу.

– А с партийцем что?

– Ну так тоже повешу. Хату его справную заберу. Моя-то совсем покосилась.

– Что так?

– Не до хозяйства мне было – все о народной доле незавидной такая печаль стискивала, что рука не поднималась что-то делать. Рука та обрез искала… Да уж, заживем, Тараска, как в раю – ни кацапа тебе, ни колхоза. Все к нам, в хату! Все наше!..

Горяновская – это не просто очередная станица, которую мы взяли с ходу и где тут же «освободители» повесили учителя и земельного чиновника из райсовета. Это еще и развилка. Здесь нам предстояло решить, куда двигаться дальше. А возможностей для маневра нам оставили не слишком много.

В сельском клубе, в просторном помещении главного зала, вдоль стен которого стояли медные трубы и пузатые барабаны самодеятельного местного оркестра, состоялся очередной военный совет, на котором предстояло принять судьбоносное решение. На широком столе была разложена карта. Нужно отметить, что Коновод разбирался в ней и рисовал направления маневров вполне толково.

– Будем разделяться, – объявил Коновод. – Ты, Батько, собираешь отряд в полсотни сабель. И выдвигаешься на Разуваево.

– Чем оно тебе глянулось? – удивился тот.

– Настроения там добрые. Свободные. Ну и шум поднять не мешает, чтобы оттянуть туда красных… Лучших посылаю. Ты своих присоединишь? – выжидательно посмотрел на меня Коновод. – Да не жмись!

– Хорошо, – задумчиво произнес я. – Треть моих людей пойдет туда. Только не погубите. У меня каждый на вес золота.

Мне это предложение было на руку. Пойдет на Разуваево Петлюровец вместе с основной частью моей личной шайки. А «прикомандированных обществом» бузотеров я возьму с собой. Пускай увидят, как оно – воевать по-настоящему. Конечно, нехорошо ослаблять свои позиции. От Коновода можно ждать что угодно, и хорошая опора была залогом моей устойчивости. Но ситуация требовала.

– Куда основные силы бросим? – спросил Батько. Мне показалось, он был доволен возможностью отколоться от табора и стать свободной птицей.

– У нас два пути. На Кленово и на Сестробабово, – показал Коновод на карте карандашом направления возможного движения.

– Так ясно же куда, – встрял я и положил ладонь на карту. – На Кленово!

– Это почему? – с подозрением посмотрел на меня Коновод.

– Тактически более выгодно. И народ там сильно зол на большевиков.

– А в Сестробабово не зол?

– Ну то я не знаю. Не был.

– Не был, а языком мелешь! На Сестробабово!

В этот момент в Коноводе всколыхнулась свирепым огнем неудержимая ярость. Та самая, которая сжигала его изнутри и толкала вперед, как уголь в паровозной топке. И та, которой он так умело зажигал массы, ведя их за собой в пропасть.

– А потом? – спросил я.

– А потом поглядим! Может, и в Польшу уйдем. Или на Беларусь! Земля большая.

– И круглая, – едва слышно добавил я…

Настояв на своем, то есть на походе на Сестробабово, Коновод вернул себе доброе расположение духа и терпимое отношение ко мне. Ведь, видя, что он уперся, я не стал особо возражать против его планов и признал в нем стратега и командующего. Эх, тщеславие, кого-то оно возносит наверх, но чаще губит.