— Убили! Убили! Батюшку убили!

— Батюшку?! — Охнув, Фаина стиснула в кулаке кончик платка.

— Да кого, кого убили? — гомонили кругом.

— Отца Петра Скипетрова[7]из Скорбященской церкви! — сказал кто-то совсем рядом. — Говорят, в лицо выстрелили.

— Ой, божечки! — тут же горячо запричитала молодая бабёшка в суконном армяке. — Да это же наш батюшка! Такой хороший, добрый батюшка! Он нас с мужем венчал и детей крестил! Да как же мы теперь без него? Осиротели, как есть осиротели! — Громко шмыгнув носом, она с отчаянием посмотрела на Фаину и стала пробираться вперёд сквозь толпу, беспрерывно повторяя: — Что я детям скажу? Что скажу?

«Дети! — как ушатом холодной воды окатило Фаину. — Мне надо срочно бежать домой!»

Вся дрожа, она как безумная стала расталкивать людей вокруг себя, в глубине души уверенная, что прямо сейчас всех, кто здесь находится, должно поразить громом: одних за то, что сотворили, других за то, что позволили сотворить немыслимое злодейство.

К дому Фаина неслась с такой скоростью, что дыхание останавливалось. Василий Пантелеевич, впустивший её в квартиру, обомлел:

— Фаина, что случилось? Да на вас лица нет.

Чтобы унять сердцебиение, Фаина упёрлась ладонями в стену и чужим голосом сказала:

— Всё пропало. Всё теперь покатится вниз.

— Что покатится? Что пропало? — обеспокоенно спросил Василий Пантелеевич.

Она не ответила, махнула рукой и пошла к детям в свою комнату. Девочки не спали, но не плакали, тихо возясь ручонками в распоясанных пелёнках.

— Бедные вы мои, бедные!

Василий Пантелеевич возник в дверях и деликатно покашлял:

— Фаина, вы мне так и не сообщили, что случилось. На вас напали? Ограбили? Обидели?

— Напали, ограбили и обидели, — повторила она, а потом вскинула глаза и яростно произнесла. — В Лавре батюшку убили. Отца Петра Скипетрова. В лицо выстрелили, ироды. Совсем Бога не боятся. Не простит Он нас, проклянёт на веки вечные.

— Как убили? Кто? — Василий Пантелеевич охнул.

— Знамо дело, кто, — Фаина криво усмехнулась. — Эти, — она мотнула головой в сторону окна. — Большевики. Теперь всё пропало!

Василий Пантелеевич побелел:

— Не говорите так Фаина, будем надеяться, что батюшка случайная жертва. Я уверен, власть не допустит расправ и самосуда…

Каждое следующее слово звучало фальшиво и жалко. Смутившись, Василий Пантелеевич ссутулил плечи и тихо отступил в темноту коридора.

— Я не понимаю, о чём ты говоришь! — вспылила Ольга Петровна, когда Василий Пантелеевич рассказал об убийстве священника.

Разговор шёл крутой и жёсткий. Василий Пантелеевич так долго держал в себе гнев, что эмоции буквально взрывали мозг изнутри, разлетаясь горячими пулями из коротких слов и фраз.

Вскочив, Ольга Петровна засунула руки в карманы халата и принялась широко вышагивать по комнате из угла в угол. Всклокоченные волосы придавали её облику вид рассерженной фурии из театральной постановки.

— Идёт борьба между старым и новым — беспощадная, между прочим, — а ты желаешь, чтоб обошлось без жертв?! Так не бывает, мой милый! — Ольга Петровна круто развернулась и вскинула голову. Появилась у неё такая привычка — высоко задирать нос. — Никто без боя не отдаст народу награбленное! Революция — это насилие и диктатура победившего класса, и узурпаторам необходимо смириться и склонить голову перед народным гневом!

— Но те, кто не желает насилия и диктатуры — тоже народ! — возразил Василий Пантелеевич. — Богобоязненный и трудолюбивый.

Ольга Петровна скорчила презрительную мину:

— Жалкие обыватели! Товарищ Коллонтай[8]подписала совершенно справедливый указ о конфискации части помещений Лавры, и монахи должны были подчиниться ему, согласно революционной дисциплине!

— Видимо, кроме Лавры, в Петрограде не осталось свободных мест, — ехидно вставил реплику Василий Пантелеевич. — Если хочешь знать моё мнение, то эта грязная развратница Коллонтай, об адюльтерах[9]которой не знает только глухой и слепой, сознательно решила заварить в городе кровавую бучу. Удивительно, с какой быстротой большевики сбросили маску миротворцев и показали своё истинное рыло с рогами и свиным пятаком.

— Рыло!!! У меня рыло?! — закричала Ольга Петровна. — Ну, знаешь! Тебе стоит выбирать выражения! Я, между прочим, отныне истинная большевичка и на днях вступаю в ряды ВКП (б). Меня рекомендовали сам товарищ Ленин и товарищ Лилина![10]

Сжав кулаки, Ольга Петровна подступила к Василию Пантелеевичу и потрясла ими перед его лицом, отчего на безымянном пальце огненной искрой сверкнуло золотое кольцо с рубином — его подарок на именины.

— Помяни моё слово, Оля, — глядя на рубин, тяжеловесно сказал Василий Пантелеевич, — если начали покушаться на духовенство, то следом падёт Помазанник Божий, а потом под нож пойдут все без разбора, и твои большевики в том числе.

— Пока что мои большевики, над которыми ты иронизируешь, дают тебе паёк, и ты каждый день ешь хлеб с маслом и делаешь омлет!

— Ты стала жестокой, Оля, но я знал, что ты найдёшь повод попрекнуть меня моим вынужденным бездельем. Лишь в одном ты права — я больше не хочу иметь ничего общего с убийцами и разорителями государства.

Очень медленно и спокойно Василий Пантелеевич встал со своего места. Взгляд зацепился за криво лежащую салфетку на ломберном столике, он аккуратно расправил её края с тонкой линией кружева. Провёл пальцами по полированной крышке фортепиано. Как там в романсе? «Рояль был весь раскрыт. И струны в нём дрожали»[11]. В сердце что-то дрогнуло, и он улыбнулся уголком рта.

Видимо, поняв, что происходит что-то необычное, Ольга Петровна замолчала.

У двери Василий Пантелеевич оглянулся:

— Ты даже не интересуешься, как твоя дочь. Здорова ли, сыта ли. Постарайся всё же стать матерью.

Шаркая ногами, Василий Пантелеевич вышел в коридор и слепо долго шарил руками по вешалке в поисках шубы. Ему было душно и не хватало воздуха. Хотелось как можно скорее попасть на холод, в синюю ясность зимней ночи, даже если там стреляют и ходят патрули.

Василий Пантелеевич держался из последних сил, чтобы не закрыть лицо руками и по-волчьи не завыть от тоски.

Ночь он пересидел на Николаевском вокзале. Поезда ходили редко, но здание было забито людьми под завязку. Дамы, бывшие господа, мужики, бабы — все вперемежку, без разделения на пассажиров первого, второго и третьего классов с разными залами ожидания — нынче все равны, и к вонючему лаптю на лавке стоит относиться философски. В конце концов, это не самое страшное, что может случиться в жизни.

Ему повезло: он отыскал у стены одно местечко. Сев прямо на заплёванный пол, Василий Пантелеевич прислонился спиной к стене и попытался задремать. Рядом с ним беззубый старик шамкал дёснами краюху хлеба. Чуть поодаль, на мешке с чем-то мягким, спала молодайка в барской шубе и валенках. Наверняка приезжала выменивать продукты на мануфактуру. Вполне может быть, в мешке под головой лежит картина кисти Рембрандта, которой хозяйка заботливо украсит закуток возле печи.

В помещении остро пахло навозом, сеном и угольной гарью. Два подвыпивших мужичка громко обсуждали покупку лошади. И вдруг сзади резанул по сердцу мягкий женский говорок:

— Слыхала, кума, что вчера в Лавре владыку под арест посадили, а одного батюшку из пистолетов застрелили? Как теперь жить тем супостатам? Как людям в глаза смотреть?

— Да им хоть плюй в глаза, всё едино. Антихристы.

«Как же так, Оля? Почему ты стала такой? Почему не замечаешь очевидного? Как мы с тобой смогли оказаться по разные стороны баррикад?» — мысленно простонал Василий Пантелеевич.