Может, просто так стучала, может, мошку в траву сбросила, но он почему-то истолковал её намёк по-своему, тем более что был памятен случай, как она Прасковье Антоновой на богоданного сыночка указала. Соседка языком чесала, что заглянула блаженная к Антоновой да и говорит:

– Вот ты тут сидишь, чулки штопаешь, а не знаешь, что тебе Бог сына послал. Беги скорее на Смоленское кладбище!

Сперва Параскева заартачилась, какой может быть сын, коли она уже в возрасте да без мужа, но всё ж таки не осмелилась перечить, побежала. А там! Батюшки светы! Беременную бабу повозка сбила. Возчик стоит, орёт благим матом, бороду на себе рвёт, под телегой мёртвая лежит, а рядом только что народившийся младенец корчится.

Теперь тому мальчонке уже десятый годок скоро. Антонова на него не нарадуется и матушку Ксению где только может прославляет.

Вдруг и он, Маркел, по подсказке блаженной обретёт счастье? Не век бобылём куковать, да и Егорке нужна мать добрая. Грех жалобиться, свахи к нему во двор заглядывали, но он без любви не хотел невесту высватывать. Решил положится на волю Божию.

Эшафот на Сытнинской площади[21]сколотили за три дня. Сперва возвели помост на столбах, потом, словно в издёвку, размалевали доски смолой, что лодки конопатят, а напоследок подрядчик послал рабочих в обжорные ряды выкупить у какого-нибудь мясника колоду, подходящую для рубки человеческих голов.

Народ на рынке от посыльных как от прокажённых по сторонам брызгал, едва узнавал, что за дело их сюда привело. Свят-свят-свят! Говорят, кое-какие мясники попрятались с испуга, что покупатели разбегутся, если про них пойдёт недобрая слава. Насилу разыскали колоду шириной в обхват. Сторговались за десять рублей – цена дикая, ну да деньги казённые, чего их жалеть.

Молодая барынька при виде колоды в обморок брякнулась, пришлось водой отливать. Пока тащили колоду на таратайке, сзади бежали огольцы с посвистом да улюлюканьем. Одному из работников два раза пришлось кулаком грозить, чтоб ватага отстала подобру-поздорову.

Когда около новенького эшафота на ночь поставили солдат в караул, Петербургская сторона притихла. И страшно людям было, и любопытно, и жалостно. Говорят, преступник-то совсем молоденький, ведь чей-то сын, чей-то жених, чей-то брат. Многим в тот день вспомнилось, как в июле месяце блаженная Ксения слезами заливалась да кричала про кровь. Те, кто зашёл в храм Святого апостола Матфея[22] и Покрова Пресвятой Богородицы, видели, как стояла она на паперти и горестно взирала в сторону Сытнинской площади.

– Не горюй, Андрей Фёдорович, авось помилование выйдет, – пробормотала ей в спину высокая женщина в синем платье и белом платке.

Погружённая в свои думы, блаженная не ответила. Оперлась на посох и побрела по своему обычному кругу.

– Небось к Голубевым пошла, – сказала женщина, перехватив взгляд краснощёкой молодки в салопе и рогатой кике. – Они её особо привечают. Знаешь Голубевых?

– Нет. – Молодка затрясла головой так, что медные серьги в ушах забрякали. – Я, тётенька, не местная. Вчерась барыня из деревни привезла.

– То-то я и вижу, что ты по облику деревенская. – Женщина осмотрела молодку с ног до головы. – И у каких же господ ты служишь?

– У Мартыновых. Вон там, – вытянув палец, молодка ткнула им в направлении переулка. – Муж мой кучер, а я в стряпухах хожу.

Женщина понимающе кивнула:

– Знаю Мартыновых. Почтенное семейство. Они недалеко от Голубевых живут. Слыхала небось, какая с их дочкой история приключилась?

– Откудова? – Хотя глазёнки заблестели от любопытства, молодка уважительно склонила голову: – Буду рада, тётенька, ежели обскажешь мне про ваши дела. Мабудь, я тут надолго задержусь.

– А что не рассказать? Расскажу. А ты слушай и на ус наматывай. Голубевы те вдвоём живут – мать-вдова да дочка. Хорошая барышня, смиренная да приветливая. Никогда слова поперёк не скажет и собой хороша. Да ты её скоро сама увидишь, раз соседствуешь.

– Знамо увижу, – поддакнула молодка. – Я приметливая.

– Слушай дальше. – Женщина медленно пошла по улице, и молодка засеменила сзади, боясь пропустить хоть слово. – Вздумалось раз старшей Голубевой с дочкой кофею выпить. Только воды вскипятили, сесть ещё не успели, как глядь – к ним в дом стучит блаженная. А они завсегда рады Ксенюшке. И за стол усадят, и перинку подстелят. Хотя врать не стану, про перину я ради красного словца сказала.

«Садись с нами, Андрей Фёдорович, кофею отведай», – говорит Голубева.

А блаженная наша на неё и не глядит, а сразу к дочке подступает: «Эй, красавица, вот ты сидишь тут, кофе варишь, а муж твой жену на Охте хоронит. Живо беги туда!»

Барышня вроде как стала отнекиваться: «Какой, мол, муж, Андрей Фёдорович? У меня и жениха-то нет. А тут какой-то муж да какую-то жену хоронит».

А Ксенья не отступает. Серчать начала, посошком об пол пристукнула: «Беги, и всё тут!»

Делать нечего. Голубевы перечить не посмели. Наняли возчика, ибо Охтинское кладбище от наших краёв не ближний свет, да и поехали. Едут, сами не знают – зачем.

Глядь, а у ворот дроги стоят, мужики на полотенцах гроб несут, крики, вопли. Кладбищенские плакальщицы песню тянут, хоронят молодую жену доктора, что умерла от родов. Царствие ей Небесное. – Женщина перекрестилась. – Да что зря толковать, сама знаешь, как покойников провожают.

– Да-да, – горячо поддержала молодка. – А потом что случилось? Уж больно ты, тётенька, интересно сказываешь.

– Дальше ещё интереснее будет, – подкинула дровишек рассказчица. По всему видно, что история сказывалась не единожды. Она дождалась, когда молодка вся превратилась в слух, и, нарочито растягивая слова, продолжила: – Только Голубевы подошли к могиле, тут бряк – им прямо на руки молодой мужчина без чувств валится. Едва подхватить успели. Оказалось, что он вдовец и есть. Ну, Голубевы его, как могли, утешили, под руки поддержали, одежду оправили. Барышня Голубева душевная, она и сама всплакнула. Слово за слово, пригласили они доктора заезжать в гости, чтобы поддержать в горе. Это уж год тому назад было. А нынче барышня Голубева под венец идёт. И кто ты думаешь жених?

– Доктор! – в восхищении всплеснула руками молодка. – Ну и ну!

Лицо рассказчицы расплылось в довольной улыбке, но она тут же нахмурилась:

– Заболталась я с тобой. Прощевай, соседушка. Побегу ребят спать положу, чтоб завтра поранее на Сытном рынке место занять и смотреть, как изменщика будут казнить или миловать.

Едва занялось солнце, народ стал стекаться к Сытнинской площади, что напротив второго Кронверкского моста. Ночь простояла холодная, сентябрьская, но листва с деревьев ещё не опала, бурно пламенея угасающим разноцветьем. Словно желая напоследок потешить взор осуждённого, по лазоревому небу плыли молочные облака, которые солнце слегка подкрашивало медным золотом.

Через каждые несколько шагов стояли полицейские посты; с той стороны, где ожидалось прибытие обер-полицмейстера, дворники мели голиками дорогу. Лавки заперты.

Благородные барышни сидели на крышах карет, девки попроще карабкались на водовозные бочки. Малышей родители сажали на плечи. Вцепившись липкими ручонками в родительские волосы, мальцы облизывали леденцы на палочках и счастливо улыбались нежданному веселью.

Оставив сынка под присмотром соседской старухи, Маркел пришёл рано. Успел намять бока в гуще людей, поглядел на лобное место и решил не дожидаться казни, а повернуть обратно к дому. Но не тут-то было! Народ напирал и справа, и слева. Маркел сумел раздвинуть плечом сцепившихся в драке мужиков. Откинул за шкирятник юнца, который запустил ему в карман руку, и, изрядно утомившись, наконец пробился к мосту.

– Везут! Везут! – прокатилось по враз умолкнувшей толпе, когда меж строя солдат показались две полицейские кареты.