Маркел поймал себя на том, что глядит не на арестанта, а в створ площади, высматривая фельдъегеря с грамотой на помилование.

Внезапно забили барабаны. Раздалась команда:

— Смирно! На караул!

Из Петропавловской крепости выехали офицеры верхами, а за ними телега с арестантом в голубой шинели и священником. Тёмные растрёпанные волосы арестанта пушил ветер.

— Какой молоденький! Какой хорошенький! — загомонили бабы и девки.

«А ведь ежели не подоспеет помилование, то скорёхонько эта голова будет лежать в корзине. А зеваки разойдутся по домам чай пить», — тягостно подумал Маркел.

Сёстры над ним завсегда трунили, что силища в руках неимоверная, а душа жалостливая, как у малого дитятки.

Как ни старался отводить глаза, а увидел, что обречённый вылез из телеги и взошёл на эшафот.

— Кланяется, кланяется, — летело по толпе, которая толковала каждое движение Мировича. — Прощается. Крест целует. Палач топор берёт.

— Да где же фельдъегерь?! — вслух взмолился Маркел, уже понимая, что никакого помилования не придёт и время вспять не повернётся.

Палач замахнулся, затем топор пошёл вниз, и люди вдруг в единую глотку закричали, задвигались, налегая на перила моста. От содрогания толпы мост покосился, и те, что стояли с краю, посыпались в ров с бурой грязью, как поленья с воза.

Вдалеке у берега глаз Маркела приметил красную юбку и зелёный шушун, какой носила блаженная. Цепляясь руками за скользкий берег, женщина барахталась и не могла выбраться.

Не раздумывая, он прыгнул в тёмную жижу с россыпью жёлтых листьев:

— Держись, милая, сейчас подсоблю!

Недавно дули ветра, и воды во рву набралось примерно по пояс. Слава Богу, не столько, чтобы кто-то утонул.

Красная юбка колоколом пузырилась на воде. Маркел подгрёб в тот момент, когда женщина обессилела. Мигом выскочив на берег, он двумя руками подхватил утопленницу под мышки и рванул вверх.

Её тело было совсем лёгким. От резкого толчка Маркел завалился на спину, опрокинув свою ношу на себя. Ему в лицо глянули большие серые глаза с поволокой. Мокрая коса попала под руку. С русых волос надо лбом каплями катилась вода. От вида красавицы Маркел обомлел и разом утратил дар речи.

Долгими осенними вечерами Маркел вспоминал спасённую девушку. Снова и снова возвращаясь в окаянный день казни, он представлял себе глубину серых глаз под стрельчатыми бровями и слышал негромкий голос: «Спаси Бог тебя за твою милость. Это я за пустое любопытство наказана. Ждала, что придёт помилование. Грешно смотреть на чужие муки».

Он хотел сказать, что и сам так думает и тоже ждал помилования! А ещё добавить, что девушке надо скорее бежать в тепло, потому как от ледяной воды со студёным ветром прохватит спину и надолго привяжется лихоманка. А пуще всего он хотел бы сам отвести её в безопасное место и усадить возле печи. Про себя посетовал на её родню, что отпускают такую красавицу одну, да на такое зрелище, что девичьим глазам смотреть непотребно.

Опустив взор в землю, она спросила:

— Назови своё имя, чтобы знать, за чьё здравие свечи ставить.

— Маркел Волчегорский, — и зачем-то добавил, — бондарь.

— А я Наталья.

Поклонилась и ушла. А он остался стоять, одуревший и мокрый до нитки.

Какая-то она была особенная: вроде бы обычные глаза, обычные брови, обычная коса до пояса, а всё вместе — необыкновенное, не такое, как у других баб. И выговор у неё был не деревенский. То ли обедневшая барыня, то ли прислуга в богатом доме, но одета слишком потрёпанно. У блаженной Ксении и то одежонка поновее будет. Сплошная загадка без разгадки.

Маркел поганой метлой выгонял из головы ненужные мысли, загружал себя работой, возился с сыном, а нет-нет да и кольнёт в памяти серый сентябрь, разрубленный топором палача на Сытнинской площади.

«Кровь, везде кровь!» — плакала Ксения блаженная. Не дай Господь исполнится её пророчество ещё раз и мостовые вымоются людской кровушкой. Почему-то представлялись страшные железные птицы в небе, что сыплют на город разящие стрелы, и огромные пушки, изрыгающие огонь, а кругом куда ни глянь — разорванные в клочья женщины и дети. Свят-свят-свят, не приведи Господи!

Маркел бросил заглядывать в кабаки и стал чаще ходить в церковь, по-отчески радуясь, когда тонкий голосок сына Егорушки взывал ко Господу о прощении града Петрова. Хороший мальчонка растёт, душевный. Наверняка Феклуша на небеси не нарадуется сыночком. Пусть спокойно спит на Смоленском кладбище под сенью старых тополей, посаженных ещё при царе Петре. Вечное дерево. Сруби его — ствол выкинет новую поросль и вдругорядь потянется к солнцу, перерастая церковные купола. Снова срубишь — и снова прорастёт, совсем как род людской, что не переводится из века в век.

Давеча Маркел водил Егорку на гулянье на Царицын луг[23], где повелением императрицы была устроена карусель с народными гуляньями. В балаганах прыгали весёлые Петрушки. Скоморохи подкидывали вверх горящие факелы. Рвали струны балалаечники. Лохматый мужик водил за узду медведя на задних лапах. Мужик был столь зверского вида, что медведь рядом с ним выглядел безобидной зверюшкой наподобие кролика.

Народ хохотал, уплетал калачи да пряники, пил медовуху и уже не вспоминал ни о загубленном Иоанне Антоновиче, ни о его несчастном освободителе.

Крепкий ветер с Невы трепал флаги на кораблях, что стояли вдоль набережной. Народу на Царицыном лугу собралось несметно, и Маркел подумал, что если бы вдруг довелось встретить Наталью, то в этот раз не сробел бы, поклонился чин-чином да разговор завёл: кто такая, из каких краёв, можно ли познакомиться с её батюшкой и матушкой.

Но как ни высматривал знакомое лицо в толпе, никого не увидел. Лишь на обратном пути, когда они с Егором шли мимо церкви Апостола Матфея, среди нищих на паперти заметили блаженную Ксению. Отрывая от краюхи крошки хлеба, она кормила воробьёв и что-то негромко приговаривала глупым птахам.

«Во всех людях есть свет и тьма, — подумал Маркел. — Во всех, кроме неё. В ней только свет».

Он издалека склонил спину:

— Доброго здравия, голубчик Андрей Фёдорович.

И Егорка повторил за ним малым эхом:

— Доброго здравия, голубчик Андрей Фёдорович.

После первого снега лёд на реке установился в одну ночь. Ещё вечером у ног плескалась тёмная вода, а к утру глаза горожан узрели ровное белое поле с серыми торосами у берега, над которыми парил шпиль Петропавловского собора, укутанный клубами изморози. Народ радовался, что не надо до переправы добираться. Спустился вниз да шествуй по замёрзшим водам сколь душеньке угодно.

На Рождество, когда ударили трескучие морозы, по льду стали ездить конные сани и крестьянские розвальни. В Крещение рубили иордань напротив Зимнего дворца, а в святки на Неве устроили катальную потеху — две бревенчатые горки с ледяным накатом. Да такие высокие, что по ним можно было спуститься с Адмиралтейской площади до Дворцовой! По бокам от горок в лёд вморозили добрую сотню елей, увитых лентами крашеных стружек. А ежели кто докатил до Адмиралтейской площади, то добро пожаловать на ярмарку с блинами, пирогами, квасами да морсами.

День и ночь на площади горели костры, чтобы гуляющие не отморозили носы и уши, а по вечерам горка освещалась масляными фонарями. То-то радость, то-то красота!

Но маялась душа у Маркела — тяжело спалось, муторно просыпалось, и день Божий шёл не лёгким галопом, а тянулся охромевшим мерином. С маяты той Маркел задумал было посвататься к вдовой белошвейке Анисье Малкиной, но на последнем шаге дал обратный ход. Нельзя без любви семью строить, рассыплется та постройка.

Любовь — она что гвоздики, сердце к сердцу приколачивает. А ежели гвоздь наперёд ржавый, то и между супругами ржа угнездится. Хотя, конечно, тяжело мужику одному с мальчонкой хозяйство вести, ой как тяжело! Ну да Господь по силам ношу на плечи возлагает. Справляются ведь они вдвоём. Слава Богу, что Егорка попался понятливый: хоть и пятилетка, а пол веником выметет, горшок молока в печь поставит да сам кашу в блюдо наложит и маслицем сверху польёт.