Ответом на эти слова стала опала, наложенная Иваном на псковских посланцев, и его гневная отповедь псковичам: «Чи не волен яз князь велики оу своих детех и оу своем княжении: комоу хочю, томоу дам княжение»[31]. Так что мятеж братьев Ивана Бориса Волоцкого и Андрея Большого Углицкого в 1480 г. был вполне закономерен, став ответом на продолжающееся постепенное размывание «старины» в межкняжеских отношениях, начатое еще в первой половине века. В самом деле, приказ Ивана III арестовать и доставить в Москву бывшего великолукского наместника князя И.В. Лыко Оболенского, на которого били государю челом лучане в его злоупотреблениях и который, не желая отвечать по обвинениям, «отъехал» («а бояром, и детем боярским, и слугам промеж нас волным воля» – из докончанья 1473 г. Ивана и Бориса[32]) на службу к Борису Волоцкому, был воспринят удельным князем как вмешательство в его права суверена в собственных владениях. В самом деле, если князья взаимно обещали друг другу в дела их «доменов» «не вступатися» и «блюсти, и не обидети»[33], то Борис имел полное право ответить посланцу великого князя на требование выдать ему головой Лыко Оболенского: «Кому до него дело, ино на него суд да справа»[34]. И когда Лыко Оболенский все же был тайно схвачен и в оковах доставлен в Москву, то обиженный младший брат счел в праве ответить на такое, с его точки зрения, самоуправство старшего брата мятежом.
Конфликт Ивана и его братьев был одним из звоночков, предвещавших будущий кризис. За ним последовали другие. Зарождение и стремительное расползание ереси «жидовствующих» сперва в Новгороде, а затем и в Москве, ереси тем более опасной, что она угнездилась в интеллектуальной и политической элите Русского государства и свила себе гнездо в ближнем окружении самого Ивана III (да и сам государь если и не симпатизировал на первых порах ей, то, во всяком случае, не препятствовал ее умножению), явно свидетельствовало об определенном неблагополучии внутри русского общества на рубеже XV и XVI вв. С борьбой против «жидовствующих» оказалась теснейшим образом связана и ожесточенная дискуссия вокруг вопроса о праве монастырей владеть вотчинами, разгоревшаяся внутри русской церкви в конце XV в. (и отзвуки которой, впрочем, как и борьбы с ересями, были слышны еще и в начале правления Ивана IV), и династический кризис, вспыхнувший на рубеже XV и XVI вв.
Нельзя сказать, чтобы спокойным было и время правления Василия III. Последний, как и его отец, продолжал, как уже было отмечено выше, ту же политику, да и сам он был достойным наследником и преемником деда Василия и отца Ивана – жестким (порой до жестокости, как в деле со своим племянником Дмитрием), расчетливым, циничным и авторитарным по складу характера политиком. Конечно, имперский посол С. Герберштейн вряд ли может считаться образчиком объективности и беспристрастности (что бы там ни говорили его «адвокаты»), однако определенная доля истины в следующих его словах есть. «Властью, которую он (то есть Василий. – В. П.) имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов целого мира … Всех одинаково гнетет он [жестоким] рабством…», – писал Герберштейн. И дальше он продолжал: «Свою власть он применяет и к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно по своей воле жизнью и имуществом каждого из советников, которые есть у него»[35].
Стоит ли удивляться тому, что Василию пришлось столкнуться с оппозиционными настроениями и глухим недовольством и при дворе, и в среде аристократии и служилого «чина», и внутри церкви. Дело уже упоминавшегося выше Берсеня Беклемишева может служить тому ярким примером. Карьера Ивана Беклемишева при дворе Василия III явно не задалась, и, как отмечал А.А. Зимин, это вполне могло способствовать его недовольству и своим служебным статусом, и вообще персоной государя – «времена Ивана III, когда отец его (Ивана Беклемишева. – В. П.) был в зените славы и у самого Берсеня раскрывались широкие перспективы, рисовались теперь уже пожилому придворному в самом радужном свете, а годы правления Василия III – в темных тонах»[36]. Оказавшись чужим на празднике жизни, Берсень обвинял (и, надо сказать, не без основания) в том Василия III, позиционируя себя как ярого консерватора и сторонника «старины» и традиции. «Мы слыхали у разумных людей, – заявлял он в разговорах с Максимом Греком, – которая земля переставливает обычаи свои, и та земля не долго стоит, а здесь у нас старые обычаи князь великий переменил, ино на нас которого добра чаяти». На слова Грека о том, что государям виднее, как переменять обычаи ко благу государства, Берсень ответствовал, что-де «лутче старых обычаев держатися и людей жаловати и старых почитати». Больше того (выдавая тем самым косвенно источники информации Герберштейна при дворе Василия III), наш «диссидент» заявил: «Ныне деи государь наш запершыся сам-третей у постели всякие дела делает»[37].
Далеко идущие последствия имел и вскрывший глубокие противоречия в правящей элите Русского государства нешуточный политический кризис, связанный с решением Василия III развестись со своей первой женой Соломонией Сабуровой из-за ее «неплодия» и жениться на Елене Глинской, племяннице «отъехавшего» в Москву в 1508 г. литовского магната Михаила Глинского. Хотя Михаил к тому времени давно сидел в тюрьме по обвинению в измене, это никак не помешало матримониальным планам Василия – юная Елена, судя по всему, в самом деле вскружила ему голову (по словам летописца, государь «зело възлюби ю лепоты ради лица еа и благообразиа възраста, наипаче же целомудрия ради, понеже обоа дарова ея Бог, благообразна и розумична»[38]).
Проблема второго брака великого князя и государя всея Руси, по словам отечественного историка Я.С. Лурье, подняла «множество острых политических и нравственных вопросов» (выделено нами. – В. П.). Действительно, речь шла не только о том, что в случае, если Василий бы не сумел развестись и остался бы в итоге без наследника, то после его смерти вокруг трона произошли бы масштабные перемены со всеми вытекающими отсюда последствиями и для персонального состава политической и административной элиты Русского государства, и его политического курса внутри и снаружи. Эти очевидные следствия кризиса, на наш взгляд, были менее важны, чем те, о которых писал Я.С. Лурье: «Поступок Василия III был вызовом традициям и церковным установлениям. Вставал, следовательно, вопрос о пределах власти „государя всея Руси“, о том, что сильнее: эта власть или вековой обычай, утвержденный церковью…»[39] (выделено нами. – В. П.). А если к этому добавить еще и неслыханный доселе для великих князей-ревнителей и защитников православной веры шаг Василия, который ради своей молодой жены пошел на то, чтобы сбрить бороду и тем самым «поругаться над образом Божиим»? Представ перед своими боярами и епископами с лицом, лишенным бороды, Василий объединил даже таких непримиримых противников, как ученейший митрополит Даниил (который, кстати, разрешил Василия от его брака с Соломонией Сабуровой) и неистовый инок Вассиан (Патрикеев).
Кризис, вызванный желанием Василия III жениться второй раз и понравиться молодой жене, благополучно разрешился (относительно, поскольку желанный наследник родился далеко не сразу и на этот раз – но об этом подробнее будет сказано дальше по тексту нашей книги), однако это вовсе не означало, что проблем стало меньше. Интересный образ морального состояния русского общества во второй половине правления Василия III рисует митрополит Даниил – человек, безусловно, весьма неординарный и вместе с тем неоднозначный. В своем богатом литературно-публицистическом (так его можно назвать, переводя на современный язык) наследии митрополит-книжник неоднократно касался проблем, которые породило в русском обществе разложение традиционной морали образа жизни (и случай с бородой великого князя был одним из тех примеров, который вызвал к жизни несколько гневных филиппик митрополита, обрушившегося с гневными укоризнами на тех, кто осмелился брить бороды).
