Муралов был человеком с воинской выправкой и с козлиной бородкой, копной седых волос и тонкими, орлиными чертами лица. Его рост превышал шесть футов, а одет он был в простую темную гимнастерку, застегнутую на все пуговицы. Вел себя с достоинством, выглядел мужественным и прямолинейным. В свое время он занимал высокий командный пост в воинском подразделении в Москве. В той естественной манере, в которой он рассказывал о причинах поддержки Троцкого, которого считал одним из своих старинных и лучших друзей и просто великим человеком, сквозила искренность. По его словам, Троцкий проявил себя именно человеком, в то время как другие порой вели себя «как мыши». Когда Муралов говорил о своих причинах отказа от признания и окончательного самоотвода, то и здесь многое указывало на правду. Он отрицал, что на него оказывалось какое-либо давление, и заявил, что в течение восьми месяцев отказывался выступить с признанием, потому что был возмущен своим арестом и сделался злым и упрямым; вначале он считал, что предпочел бы умереть как герой и таким образом продвинуть дело, но когда постепенно вник в суть заговора, то окончательно пришел к выводу, что правительство Сталина добилось больших успехов и делает много для русского народа; он ошибался, и теперь его долг состоял в том, чтобы чистосердечно во всем признаться. Остальные обвиняемые – люди совершенно разных слоев – тоже дали подробные показания по поводу своих конкретных преступлений.
Все подсудимые, казалось, стремились навесить на себя обвинение за обвинением – по принципу mea culpa maxima[10]. Они практически не нуждались в перекрестном допросе со стороны прокурора. В случае с одним подсудимым прокурору пришлось даже предупредить его, чтобы он перешел к делу и не приукрашивал свои показания дополнительными преступлениями. В целом прокурор совершенно не стремился нагнетать обстановку. Видимо, в этом не было необходимости.
По окончании допроса обвиняемых прокурор обратился к суду с длинной речью, основанной частично на доказательствах, но в основном на посторонних исторических фактах. Это было хорошо построенное, мастерское выступление.
Последнее слово обвиняемых
Подсудимый Пятаков в своем последнем слове не просил о пощаде, как и Шестов, который был главным фигурантом в деле о самых чудовищных преступлениях. Шестов, по сути, заявил, что заслуживает смерти и хочет умереть. Радек не просил о помиловании, разве лишь косвенно, как и Муралов. Сокольников просил, но в весьма сдержанной форме. Остальные, все без исключения, просили о помиловании.
После завершения этих «последних просьб» суд объявил перерыв и через пять часов вынес свой вердикт.
Приговор суда
Все подсудимые были признаны виновными и осуждены в соответствии со степенью тяжести совершенных преступлений. Пятаков и Серебряков, как члены антисоветского троцкистского центра и организаторы измены, шпионажа, вредительства и террористической деятельности, были приговорены к высшей мере наказания – расстрелу. Одиннадцать человек, в том числе Муралов, как организаторы и непосредственные исполнители преступлений, были приговорены к высшей мере наказания – расстрелу. Двое, Радек и Сокольников, как члены антисоветского троцкистского «параллельного центра» и ответственные за его преступную деятельность, но не принимавшие непосредственного участия в организации и исполнении конкретных преступлений, были приговорены к десяти годам лишения свободы. Двое других, Арнольд и Стройлов, были приговорены к лишению свободы на десять лет за конкретные преступления, в которых они обвинялись. Приговор также предусматривал конфискацию личного имущества всех осужденных и лишение каждого на пять лет политических прав. Милосердие, проявленное к Радеку и Сокольникову, вызвало всеобщее удивление.
Общие замечания
С точки зрения Запада, самым необычным в данном судебном процессе является то, что он вообще состоялся. Все обвиняемые признали себя виновными. Суду ничего не оставалось делать, кроме как выслушать возможные мольбы о помиловании и вынести решение по факту и назначить наказания обвиняемым. Но здесь был устроен целый процесс, который длился шесть дней и в ходе которого, предположительно, были представлены все доказательства, которые только мог представить обвинитель, – с нашей точки зрения, совершенно бесполезный процесс. Вероятно, власти преследовали здесь две цели.
Негласно признается одно, а именно: что событие было инсценировано в пропагандистских целях. Оно был задумано, во-первых, как предупреждение всем существующим и потенциальным заговорщикам и конспираторам в Советском Союзе; во-вторых, для дискредитации Троцкого за рубежом; в-третьих, для укрепления народной поддержки правительства против иностранных врагов – Германии и Японии. Во время процесса использовались любые средства пропаганды, чтобы донести до всех уголков страны ужасы этих признаний. Газеты пестрели не только детальными отчетами о ходе суда, но и самыми яростными и злобными комментариями в адрес обвиняемых. Радио также вещало без перерыва.
Другой вероятной целью было раскрыть перед общественностью в открытом суде добросовестность признаний обвиняемых. Если бы эти признания были сделаны «в камерах» или представлены за подписями обвиняемых, их подлинность могла быть опровергнута. Факт признания никогда нельзя оспорить перед лицом устных самообвинений, сделанных «в открытом суде».
По мнению многих наблюдателей, настоящее дело отличалось от предыдущих процессов тем, что здешние признания стали практически единодушными, а также появилось больше подтверждений и все больше незаинтересованных наблюдателей сходятся в том, что доказано существование фактического заговора против советского правительства.
Вместе с переводчиком я внимательно слушал все выступления на суде. Естественно, вынужден признаться, что к показаниям обвиняемых был настроен недоверчиво. Единодушие признаний обвиняемых, факт их длительного содержания под стражей (без права переписки, то есть, по сути, без связи с внешним миром) с возможностью принуждения и оказания давления на них самих или на их семьи – все это вызывало у меня серьезные сомнения в достоверности их показаний. Однако, рассматривая их объективно и основываясь на собственном опыте в рассмотрении дел и применении критериев достоверности, которые дал мне прошлый опыт, я пришел к неохотному выводу, что государство доказало свою правоту, во всяком случае, в той мере, в какой оно доказало существование обширного заговора среди политических лидеров против советского правительства, и что в соответствии с его законами были зафиксированы преступления, перечисленные в обвинительном заключении. Однако в подсознании остается некоторая оговорка, основанная на фактах, что как система исполнения наказаний за нарушение закона, так и психология этих людей настолько сильно отличаются от нашей собственной, что, возможно, мерки, с которыми здесь подошел бы я, не совсем пригодны. Предполагая, однако, что в основном человеческая природа везде одинакова, я все же остался под впечатлением многочисленных признаков достоверности, всплывающих по ходу процесса. Допустить, что данный процесс был специально задуман и разыгран как проект грандиозного политического вымысла, означало бы предположить творческий гений Шекспира и гений Веласко в сценической постановке. Достоверность показаниям также придают исторический фон и сопутствующие обстоятельства. Доводы, которые Сокольников и Радек приводили в оправдание своих деяний и ожидаемых результатов, вполне правдоподобны. Косвенные детали, которые те или иные обвиняемые приводили в своих показаниях, порой удивляя даже прокурора и других обвиняемых, непреднамеренно подтверждали суть обвинения. Манера дачи показаний различными обвиняемыми и их поведение на трибуне также имели для меня значение. Беспристрастные, логичные, подробные показания Пятакова, их отчаянная откровенность выглядели убедительно. Так же и с Сокольниковым. Особенно сильное впечатление произвел на меня старый генерал Муралов. Он держал себя с достоинством, с прямотой старого солдата. В своем «последнем слове» он заявил:
