— Многие летят. Да не все садятся, — загадочно ответил лейтенант и стал рывками сбрасывать маскировочные ветки и выбивать из-под колес самолета колодки.

Не понимая, чем я рассердил этого горячего человека, пытаюсь завести разговор на самую волнующую тему:

— А на вашем участке опять отход? По всем дорогам, по которым к вам добирался, на восток пылит пехота.

— По суворовскому принципу: заманивай, ребята, заманивай, — усмехнулся Пижон.

— Странное что-то происходит, стрельбы не слышно, немцев не видно. Может быть, от паники бегут? Неплохо бы проверить… что за чепуха такая. И высшему начальству доложить.

Мой собеседник молчит. Помогаю крутить винт. Пижон дает газ. Я залезаю в кабину на второе сиденье.

Взлетаем по-воробьиному, над самыми верхушками деревьев, чтобы не мешать истребителям.

Небесный тихоход в руках Пижона показывает такую резвость, что сразу чувствуется почерк летчика-истребителя. Но почему мы летим в сторону заката, когда нужно на юг?

Оставляем позади пылящую пехоту, скопления обозов у переправ через речки.

И вот уже мчимся над какой-то странно пустой территорией — деревушки без людей, поля без стад, дороги без солдат. Ни пылинки.

Вдруг — прямая-прямая просека в лесу, и по ней движется длинная колонна машин.

— Вот они! — крикнул мой возница, приглушая мотор.

В тот же момент я увидел, как с земли навстречу нам поднялись темные, светлые и красные струи. Они встали между небом и нами плотной стеной, подобно разноцветному ливню.

Самолет наш подскочил, как живое существо. Я едва удержался на сиденье. Вцепился в борта, а он — то вправо, то влево, и отовсюду — из лесу, из оврага, с полянки, с лужайки — навстречу нам фейерверки огня.

Опомнился я, когда эта свистопляска уже кончилась.

Мы летели, прижимаясь к самому краю глубоченного оврага. Красные стволы сосен мелькали на уровне крыльев.

Потом среди леса появилась какая-то речка, довольно широкая. Но ничего — ни лодочки, ни переправ. В небе кудрявые летние облачка. Внизу тихо. Никаких признаков войны. Летчик снизил скорость и, скинув шлем, стал отирать пот шелковым шарфом. Встречный ветер трепал его взмокший чуб. Вот он недоуменно смотрит то на карту в развернутом планшете, то вниз. Я понял, что возница мой заблудился средь бела дня… И не поймет, что это за река под нами. Может быть, Ловать или Полисть? На воде не написано. Кабы подняться повыше да взглянуть, не синеет ли вдали Ильмень. Но там ты можешь встретить какого-нибудь «мессершмитта». Склюет, как коршун воробышка.

Однако лейтенант был, видно, стреляным воробьем. Держал машину даже не над самой водой, а над прибрежным кустарником, чтобы наша тень была не так заметна.

Долго ли, коротко ли мы так летели — вдруг впереди мелькнули крыши зданий, среди верхушек сосен блеснули стекла окон. И четко вырисовались на газоне гипсовые фигурки детей вокруг фонтана. Глазам не поверилось — да это же идеальный лагерь ленинградцев!

Крикнул на ухо летчику, нельзя ли, мол, сесть тут. И он ловко посадил машину на прибрежном песке. Не выключая мотора, зарулил в кусты.

Лагерь оказался обитаем.

— От винта! — осадил Пижон набежавших мальчишек.

Вслед за ребятами явилась… Владлена Сергеевна. Да она и не изменилась, такая же тонкая, быстрая, красный галстук развевается поверх белой блузки.

— Вы к нам, товарищи летчики? — обратилась она к Пижону, очевидно не узнав меня в военной форме.

— С письмами из Ленинграда, да?

— А вы ждете писем?

— Не я, а дети! — говорит она. — А что с почтой? И вообще непонятно, наш директор поехал в город и не возвращается. Известий никаких нет. Вы не скажете, что вообще происходит? Немцев уже прогнали или еще нет?

Она обратила внимание, что летчик принялся разглядывать свой крылатый драндулет.

— А что это у вас с самолетом? Может быть, помочь? У нас в авиамодельном много чего есть.

— Ничего, дотянем, — неуверенно сказал Пижон.

Слово за слово, и выяснилось, что ни вожатая, ни ее товарищи не подозревают, что немцы близко, что их лагерь оказался на направлении одного из главных ударов фашистских армий.

Тут нам стало не до разговоров. Легко сориентировавшись после приземления, мой летчик заторопился: надо срочно сообщить командованию.

Обо всем этом мы, конечно, сказали старшей пионервожатой. Но она взглянула на нас как-то странно. Никогда не забуду этого взгляда девушки, заподозрившей в трусости мужчин, принявшей нас за паникеров.

И вот мы на том же аэродроме, с которого взлетели.

Командир, выслушав четкий рапорт Пижона о полете и мой сбивчивый рассказ о посадке в лагере, полном детей, с видом знатока осмотрел следы от пуль в плоскостях и фюзеляже и, пробормотав по-испански что-то для нас нелестное, произнес по-русски:

— Два пижона! — И, пожевав во рту сигарету, добавил: — В следующий раз, собираясь посмотреть войну на фанерном самолете, подкладывайте под сиденье сковородки… Говорят, помогает.

Повернулся на каблуках и ушел.

Когда я уезжал на попутной машине, мне уже не предлагали больше связного самолета, «испанец» докладывал высшему начальству об опасности, грозившей ленинградским детям. А штабная машинистка уже отстукивала его приказ о своевольстве летчика, отклонившегося от назначенного маршрута.

…Прошел месяц, другой. Много раз пытался я узнать о судьбе ленинградских ребят, застигнутых войной в лагерях под Старой Руссой, но ничего определенного не выяснил. Одни говорили, будто детей успели вывезти пароходами по Ильменю, перед носом у фашистов. Другие сообщали, что их эвакуировали поездом вместе с ранеными бойцами в Калининскую область.

И верилось и не верилось в такое чудо, уж очень близко там были фашисты. Но на войне всякое бывает.

Однажды на станции Бологое, забитой воинскими эшелонами, поездами с боеприпасами, тысячами раненых и беженцев, я был свидетелем невероятного случая.

В ясный день солнце закрыла туча фашистских двухмоторных бомбардировщиков. Девятка, другая, третья. Насчитал больше пятидесяти машин… «Юнкерсы» начали пологое пикирование, противно подвывая.

Наши зенитки открыли торопливый огонь. Но тут же смолкли, подавленные целым каскадом фашистских истребителей… А где же наши самолеты? Нет их.

В эту томительную минуту, когда гибель казалась всем нам неизбежной, с земли поднялся вдруг один-единственный «ястребок», посверкивая красными звездами. И полетел прямо, без всякого маневра под крылья закрывших солнце бомбовозов.

Что-то сверкнуло, громыхнуло. Неужели столкнулся и уже разбит? Нет, выскочил из-под фюзеляжа со свастикой и очутился над другим бомбовозом: гитлеровцы шли на разных высотах — «этажеркой».

«Юнкерс», по которому чиркнул наш «ястребок», словно коробок со спичками, задымил и взорвался в воздухе.

А «ястребок», сделав поворот, прошелся рядом с другим бомбовозом и огнем пушек и пулеметов разрезал его, словно автогеном. Сначала отвалилось крыло, затем хвост… И самолет стал разваливаться на части, выпуская, словно мыльные пузыри, белые парашюты.

И тут произошло чудо. Строй фашистских бомбовозов сразу нарушился — одни отвернули вправо, другие — влево и стали сыпать бомбы как попало, не донеся их до станции Бологое.

Что стало с одиноким «ястребком», откуда он взялся и куда исчез — больше я ничего не узнал.

Собирал я материалы о первых героях-летчиках, танкистах, пехотинцах. Но сколько ни расспрашивал о пилоте одинокого «ястребка», бесстрашно бросившегося в бой с целой воздушной армадой, так и не нашел его следов. Расспрашивал я и о летчике по прозвищу Пижон. О нем в главном штабе авиации сказали точно — погиб лейтенант. Получил, наконец, настоящий боевой самолет, и в первом же бою погиб. Товарищи видели, как упал в лес, протаранив фашиста, и на том месте сразу вспыхнул костер.

Погоревал я: не судьба, значит, еще раз с ним увидеться. Но на войне и небывалое бывает. Прилетаю как-то еще раз в тот же самый полк, это было спустя несколько месяцев с начала войны. И вижу: под крылом самолета типа «фюзелер-шторх» с фашистскими опознавательными знаками, слегка замазанными не то мелом, не то известкой, сидит Пижон, остриженный наголо, со следами ожогов на лице, и новичкам, прилетевшим на фронт, рассказывает, как он побывал… на том свете.