Нет, не страшен нам фашизм,

Злой фашизм, злой фашизм,

Мы за армией родной,

Как за каменной стеной, за стеной, —

лихо пропели артисты, изображающие веселых поросят.

Владлена Сергеевна довольно улыбнулась.

И вдруг у подножья развесистой ели что-то зашипело по-змеиному, зарычало по-звериному, с визгом понеслось по стволу и как трахнет — только дым пошел.

И волк, и поросята, и все участники оборонного представления бросились к вожатой. А она, опомнившись, закричала:

— Держи, лови!

По кустам удирал какой-то белоголовый мальчишка.

— Вот так сюрприз, — пробормотал я.

— И ничего особенного — хулиганство этих противных мальчишек! Кто это сделал, Тезка?

— Нет, Герка!

— Нет, Тезка!

Затеялся непонятный спор.

Наконец вожатая мне объяснила:

— Есть у нас братья-близнецы Файеровы — Тезей и Геракл, — ну совершенно неразличимые по внешности. То есть как две капли воды. Вручая их нам, родители предупредили, что Тезка отчаянный шалун и озорник, а Гера, наоборот, тихоня. Но мы не записали, кто из них кто, а на лбу у них не помечено… И теперь не можем различить Герку от Тезки… А они этим пользуются и притворяются то одним, то другим, вы понимаете?

— Вот и сейчас, кто это сделал? — указала она на подпаленный ствол елки. — Конечно, не тихоня, а озорник. И если бы мы застали проказника на месте преступления, мы бы точно знали, что это Тезка! Мы бы его как-нибудь пометили…

— Гм, он мог назваться и Геркой!

— Озорник — тихоней?

— Возможно!

— Но и тихоня мог назваться озорником! Брат его мог подговорить!

— Вот так задача! Гордиев узел какой-то!

— А вот мы их попросим честно размежеваться на совете дружины, — погрозилась вожатая вслед исчезнувшему Тезею… или Гераклу.

— Владлена Сергеевна, а ведь ребята здорово проявили свою самодеятельность. Они показали, как надо изгонять фашистских волков, — трах-бах, при помощи артиллерии, а не каких-то песенок.

— Ой, ну вас, мне не до шуток…

— Но для ребят это все естественно, война так война!

— А бертолетову соль из аптеки таскать? А сахар? И толочь все это с углем, изобретать самодельный порох, это тоже естественно?

— Каюсь, тоже изобретал порох в этом возрасте…

— Ну, знаете, теперь дети воспитываются на всем готовом, изобретать им ни к чему!

Вожатая вдруг взглянула на часы:

— Ах, мы опаздываем на рыбчас!

И бросилась к реке.

Я едва успевал за ее порывистыми движениями. Но даже торопясь, она шла только по тропинкам. Ни разу не сократила путь, хотя легко мы могли бы пройти к реке напрямик.

Когда повеяло свежестью от воды, она раздвинула заросли ивняка, как опытный конферансье театральный занавес.

Передо мной возник неправдоподобно чистый песок, за ним — неестественно голубая река и зубчатый зеленый лес, яркий, словно только что нарисованный свежей краской.

— Красиво, да? Как декорация в театре! А река что Невский проспект, верно ведь — пряменькая пряменькая и такая гладкая… блестит, как асфальт!

Да, река в этом месте текла ровно, без омутов и завертей.

Вдоль всего берега стояли, как на линейке, ребята в красных галстуках, держа наперевес удочки… А вдоль строя расхаживал цапельными шагами высокий тощий старик с донкихотской узкой бородой и поправлял их, поучал, как правильно закидывать удочки.

— Инструктор, — с гордостью кивнула Владлена Сергеевна, — его — заполучил наш директор через общество «Рыболов-спортсмен».

— Чему же он их учит? Это же место совсем не рыболовное, ни омута, ни заводей… Да и время-то мертвое, — я посмотрел на солнце, — полдневная заря давно прошла, а вечерняя еще не наступила. Не поймают они ничего!

— Почему?

— Ну, такой уж у рыбы распорядок дня, что ли, — приспосабливаясь к понятиям Владлены, сказал я, — летом она хорошо клюет рано утром, немного в полдень и еще поздно вечером.

— Ну уж это ее дело; мы к рыбьим капризам лагерное расписание приспосабливать не будем! — И тонкие губы ее изобразили презрительность высшего существа к низшей братии. Она взглянула на ровный строй рыболовов, одинаково держащих удочки наперевес, и снова на лице ее появилось довольство.

— Хоть в кино снимай!

Откуда ни возьмись вдали показалась лодка, полная шумной лохматой детворы совсем не пионерского вида. И помчалась вдоль ровного строя рыбаков, сильно шлепая веслами. Задевая лески, обрывая поплавки, пугая рыбу, «неорганизованные» мальчишки кричали какие-то обидные дразнилки.

Не успел я сообразить, что это за «пираты», как на шум выскочил из парка Морячок в своей полосатой тельняшке и с возгласом «Полундра!» кинулся в речку.

Вслед за Морячком в речку попрыгали еще несколько ребят и, вцепившись в борт лодки, пытались ее опрокинуть. А «пираты» в ответ принялись бить мальчишек чем попало по рукам и по головам.

Некоторое время моя спутница стояла окаменев. Но вот она издала воинственный крик и прямо в платье, при часах, кинулась в битву.

В одно мгновение ее пушистая голова очутилась над бортом, и через минуту лодка была опрокинута, а под водой фыркали лохматые головенки.

Но, очутившись в воде, «пираты» продолжали яростное сражение. Оглашая речку визгом, стриженые вцепились в чубы лохматых. Вот они уже явно одерживают верх! Гонят пришельцев!.. И вскоре все было кончено. «Пираты» двинулись к противоположному берегу, таща вслед за собой опрокинутую лодку. А победители шумно возвращались к смешавшемуся строю рыбаков. И впереди — вожатая в мокром платье, облепившем ее стройную фигуру.

— Получили! Больше не полезут! Операция «Разъяренный морж», или «Нападение — лучшая оборона!», — возглашал Морячок.

Вожатая встряхивала головой, и над ней сияли нимбом радуги из брызг.

— Владлена Сергеевна, да вы же чуть не утопили этих озорников — вот уж не ожидал я от вас такой прыти, — сказал я, встретив их на берегу.

— Вожатая за ребят, как орлица за орлят… И ж-жалко, что не утопила! — проговорила она, вся дрожа. Ее тонкая ленинградская кожа покрылась мурашками.

— А часы-то? Ой, часы! — крикнула какая-то девчонка, прижавшись к мокрому платью вожатой.

И тут Владлену Сергеевну окружили толпой сбежавшиеся девчонки, хором жалея подмоченные часы, единственную ценность, которой владела их храбрая вожатая.

— Это все Морячок! Это все из-за Морячка! Это он задирается с деревенскими!

…Этим незапланированным происшествием и закончился лагерный рыбчас. Вслед за тем наступил час обеда. А потом время послеобеденного отдыха, которое называлось страшновато — «мертвый час».

Все ребята были уложены на топчаны, поставленные под высокими соснами. А я, не привыкший отдыхать после обеда, пошел в сторону Ильменя, откуда доносился зовущий крик чаек.

Скамейка-змейка

Бродя в одиночку по парку, я вышел на какую-то полянку и остановился: да она волшебная! Нарисованные и вырезанные из фанеры, вокруг красовались змеи-горынычи, кащеи бессмертные, бородатые Черноморы, бабы-яги и серые волки. Здесь, очевидно, собирали ребят, когда им рассказывали сказки.

Наверно, работящего художника заполучил этот лагерь — надо же так здорово разрисовать фанеру, закрепленную на шестах!

Разглядывая эти художества, я вдруг увидел дерево, словно вышедшее из леса и шагнувшее поближе. Оно было корявое, узловатое, какое-то насмешливое. Слегка наклонилось даже, будто спрашивая: а кто вы такие?

Присмотревшись, я невольно расхохотался. Настоящее, не фанерное дерево, в одном месте кора отвалилась, повыше — нарост на стволе, напоминающий кулак, сложенный… фигой!

Не может быть, чтобы так подшутила природа. Я стал искать следов резьбы на дереве.

И в это время откуда не возьмись Владлена Сергеевна.

— А я вас ищу. Нам надо сговориться, о чем вы будете рассказывать моим ребятам. Радуетесь? Не правда ли, хороша полянка сказок?