– Пойдем, мне надо тебе кое-что показать, – повелительным тоном сказала она и медленно протянула мне руку. В ответ я подала свою и, о ужас, наконец увидела, в каком состоянии было мое тело.

Торчащие кости, местами недоеденная огнем плоть, обугленные клочки платья. Не могу сказать, что для моего сознания это было чем-то неожиданным, но вот для глаз… – было. К такому не подготовишься. Я замерла, как вмерзшая в землю, разглядывая свои пальцы.

– Вполне вероятно, у тебя будет еще целая вечность для этого. А у меня времени сегодня немного, – поторопила меня девушка, – хватайся за руку, и пошли.

Было что-то особенное в ее серьезном голосе: он звучал, отдавая сказочным эхом, будто проходя через какой-то фильтр, при этом струясь, как гладкий шелк и звеня, как строгий будильник. Вот так он усыплял и ободрял одновременно. Я схватила ее белоснежную кисть своей черной ладонью, и в мгновение мы перенеслись в лес. Я сразу же его узнала – это был лес при нашем имении: здесь мне знаком каждый ярд. При этом меня совсем не шокировал наш способ перемещения: мысли все ще были заняты впечатлениями от моего внешнего вида. Девушка шла впереди и вела меня, раздвигая ветки. Знакомый путь казался чужим из-за непривычного утреннего света: обычно я бывала здесь после заката, когда меж стволов уже сгущалась мгла. Удивительно, но темнота ночи нагоняла меньше жути, чем сегодняшние рассветные лучи, просвечивающие чащу. То тут, то там раздавались неясные шорохи, сухие ветки хрустели, будто на них наступал кто-то, наблюдающий за нами издалека.

В сосновом лесу встретить дуб, вымахавший размером с двухэтажный дом, – большая редкость. И однажды найдя дорогу к этому шедевру природы, я не забывала ее никогда. Если зайти в лес с северной стороны, то потребуется пройти три фута прямо, после второго бурелома повернуть на восток и идти еще пару футов, пока не покажется поляна. На ней и воцарилось могучее дерево, одно на весь лес. Для меня старый дуб был не столько предметом любования, сколько местом силы, хранилищем моих злодеяний. Его корни, покрытые мхом, образовывали собой отдельные углубления, каждое из которых вмещало в себя ни больше ни меньше как одно тело ребенка до двенадцати лет. Здесь они, тела, и лежали, с каждым днем проседая все ниже и ниже вглубь корней и затягиваясь одеялом из зарослей.

Вот, наконец, мы и прибыли на место следственного эксперимента. Девушка остановилась. Ее грудь вздымалась от глубоких и частых вдохов ярости, на бледном лбу вздулась синяя венка. Свет сочился сквозь густые ветви и играл с клубами дыма от ее не потухавшей ни на секунду фарфоровой трубки. Она зажала ее в зубах и подняла руки вверх, производя ими в воздухе странные манипуляции магического характера. Дуб послушно зашевелился, приподнимая корни из земли и высвобождая тем самым упокоенных меж ними детей. Те просыпались, как просыпается человек от дневного сна – немного потерянными. Срывая с себя мох и ветки, они вставали в своих могилках, изъеденные птицами, мошками и личинками, и плавной поступью шли в сторону девушки. В конце концов они выстроились позади нее в шеренгу и, завидев меня, приняли позу для атаки. Мгновение, и они бы ринулись терзать меня, пока не осталась бы кучка поломанных костей. Но девушка вовремя раскинула руки в стороны – это послужило командой «Отбой!». И дети замерли неподвижно.

– Как смела ты вершить чью-то судьбу? – сказала, наконец, девушка, покровительственно обнимая стоящих рядом детей, – Я вернула тебе зрение, чтобы ты увидела злодеяния, которые ты совершила. Я хочу знать, что ты чувствуешь, увидев их теперь.

Я чувствовала страх наказания, близость страшного суда. Однако не он побуждал меня покаяться. Теперь, когда я тоже была неживой, жизнь ощущалась самым большим чудом. Теперь я понимала, как, должно быть, страшно распрощаться с ней насильно. В ответ я захрипела, пытаясь что-то сказать – как здесь, у тебя на кровати, когда истлела моя сигарета. И девушка протянула мне трубку.

– Ты сорвала голос, крича в агонии сегодня с утра. Навсегда, боюсь. Но это может помочь.

После второй затяжки я сипло прошептала:

– Я лишь хотела помочь им, избавить от страданий бытия…

– В твоих силах было помочь иначе. Переступить гордыню и попросить мужа о милости открыть приют. Самостоятельно обучить детей грамоте. Подкормить, в конце концов, принося им булочки с вашей кухни, – девушка повысила голос. – Не смей говорить, что это было из лучших побуждений.

– Но я же раскаивалась каждый раз, – пробормотала я в свою защиту, – я приносила свечки, разбивала могилки, хоронила их. Просила о наказании, а оно все никак не настигало меня!

– О, нет. Нет-нет-нет. То было не раскаяние, а чистой воды самолюбование. Ты наслаждалась каждой минутой: твои «похороны» были кульминацией упоительного момента. Все затевалось ради них, ради кошмарного ритуала. Не надо приписывать ему воображаемый смысл. Посмотри, – она тронула за плечо мальчика, стоявшего рядом с ней, и подошла ко мне забрать трубку обратно, – это Томас. Он из семьи мельника, перспективный молодой человек. Из-за проблем с суставами мало двигался и не вышел ростом. Но он прирожденный актер. Ну-ка, Томас, исполни нам что-нибудь, не стесняйся.

Мальчик механически сделал два шага вперед и звонко, хорошо поставленным голосом, местами даже чересчур выразительно (как это свойственно детям), рассказал отрывок какой-то средневековой баллады:

Мальчишке даже не помешала тонкая веточка, проросшая из его рта за время его «сна» в корнях дуба. Она лишь заставляла его немного шепелявить, но не более. Закончив, он встал обратно в строй, не сказав больше ни слова и не пошевелив ни одной мышцей мертвенно-рыхлого личика. Хотя выбор произведения я нашла специфическим, признаю, к случаю стишок подходил идеально.

– Ему было предначертано однажды попасть в труппу гастролирующего театра, – продолжила Лидия, – и прихватить с собой… Где она? Где Дейзи? А, вот ты где, Дейзи, – маленькая девочка с косичками помахала ей откуда-то с конца шеренги. – Он влюблен в нее с самого детства, и, по правде сказать, это взаимно. А это Колин, ты должна его помнить – твоя самая свежая жертва. Его отец умер, мать осталась одна с ним и младшей дочкой. Колину двенадцать, его был готов взять в подмастерье кузнец, и их семейству тогда хватало бы на хлеб. Но теперь, без Колина, они медленно умирают с голоду.

Лидия повернулась ко мне и с напором следователя спросила:

– От чего ты спасала их? А?! Образованной женщине несложно посмотреть чуть дальше своего носа, чтобы яснее взглянуть на вещи. Ты не настолько глупа, чтобы действительно верить в эти легенды о спасении душ, что ты сама рассказываешь. Кто дал тебе право примерять роль Бога: вершить судьбы, менять предначертанное самой Вселенной? Кто ты, чтобы дерзнуть и пойти наперекор всему живому, богохульно оправдывая злодеяния высшей целью?

Лидия запнулась, и видно было, что она еле сдерживает слезы. Все эти убийства она принимала как что-то личное, и ее гнев, обрушенный на меня, был гневом предвзятым, оттого столь суровым, столь сокрушительным в своей устрашающей ярости. Она продолжила, теперь спустившись на ноты разочарования: