Муж лежал на полу, не доползя до дверного порога буквально полшага. Его вопли через несколько секунд прекратились, и он передал огню власть над остатками своего тела. Я все еще стояла на ногах, корчась в страшных муках. Ничего уже не было видно, меня охватил мрак. Тогда я осознала, что глаза вытекли, и мысленно взмолилась о том, чтобы меня не спасли. Падая, я ушиблась лбом о бортик кровати и распласталась ничком на пылающих досках. Последнее, что я услышала – отдаленные женские крики и грохот от выбитой камердинером двери. Он прервал истерику служанок громким, грозным голосом: «Назад! Им уже ничем не помочь. Быстро все вниз!». И прежде чем оказаться в потемках чистилища, я ощутила нечто ледяное и мокрое, мгновенно испарившееся при одном соприкосновении с моей одеждой. То была вода, которую выплеснула на меня из ведра старая горничная, браво вбежавшая в спальню, но мгновенно вызволенная оттуда камердинером».

Дама на моей кровати резко замолчала, задумчиво вглядываясь в измалеванную фломастерами стену моей детской. Я лежала молча, не отпуская уголок одеяльца. С жадностью я рассматривала лицо сущности. Ее череп с бездонными глазными впадинами вдруг повернулся в мою сторону, и темнота глазниц пронзила меня насквозь, будто касаясь самой души. От дамы веяло безжизненной пустотой. Все ее естество источало ненависть и жестокость, ничем не подкрепленные, ни на что не направленные, просто бытующие сами по себе. Все, что она рассказала, намеренно сбившись в итоге с третьего лица на первое, было ее автобиографией. За те пятнадцать минут, что она рассказывала свою «сказку», в моей голове сложился пазл ее прошлого. Но в воздухе висели вопросы о ее настоящем. Как она оказалась сидящей на моей кровати? Как она, сгорев в том пожаре дотла, вдруг воскресла? Кто допустил, чтобы убийца из девятнадцатого века до сих пор не был пойман и спокойно разгуливал по улицам нашего города, забредая по ночам в детские спальни?

Мое нутро, наконец, смогло издать первый звук за всю нашу, так сказать, беседу – сиплое «Хйии». Такой кряхтящий обессиленный хрип, похожий больше на последний выдох пораженного кинжалом в сердце. Изначально он задумывался, как: «Но как вы очутились здесь?». На удивление, женщина поняла меня правильно. Она продолжила рассказывать, только уже без артистизма, а с искренней печалью в голосе. Теперь это была не сказка о незнакомке, а ее собственные грустные мемуары:

– Потом был рассвет. Первый в моей жизни и смерти восход солнца, который я не видела, но чувствовала каждой клеткой своих остывающих костей. Пожар был потушен, вокруг слышались командующие крики пожарных, вялые допросы инспекторов и несвязные, суетливые рассказы прислуги о событиях минувшей ночи: «Мы все уже спали давно. Нет, госпожи за ужином не было… Нет, ничего не слышала, богом клянусь, ничего. А потом проснулась – какой-то грохот сверху… Вроде как будто что-то упало… уронили, видимо… Наверное, госпожа вернулась с прогулки, она часто вечерами гуляет… может, споткнулась и лампадку опрокинула… Ну мы и сбежались на крики. Вижу – полыхает, я быстрей за ведрами…».

Помню топот вокруг наших с мужем тел. В ушах гудело, все звуки эхом откликались где-то в затылке. Тяжелые одеколоны полицейских наполняли комнату, насквозь продымленную и сырую от вылитой при тушении пожара воды. Невыносимо трудно было впитывать запахи: еще бы, с обгоревшими и выступившими наружу легкими. Эту боль не передать словами. Кожные покровы теперь – угли. Волосы – пепел. Платье – лохмотья. Сквозняки были чем-то вроде пытки. Любое дуновение ветерка причиняло боль, соизмеримую с зубчатой пилой, вгрызающейся в нежную плоть. Но вся физиология не шла ни в какое сравнение с болью от рвавшейся наружу души. Она как будто не могла покинуть тело и избавиться от страданий, сознание работало, все отчетливо помнило и все понимало.

Я попыталась оторвать указательный палец от изъеденного пламенем паркета, и по мертвым костям эхом пронесся истошный вопль трепещущей от боли души. С ужасом я подумала о том, что же будет, когда мое тело станут перекладывать на носилки. Затем со скоростью света пронесся целый поток мыслей: «Меня увезут в морг, вероятно, вскроют, напудрят, переоденут и завернут во что-то, чтобы положить в гроб. Хотя, что там вскрывать и пудрить – я ведь, наверное, совсем уголек. Гроб закрытый будет… А там – похороны. Будут слезы… Меня же… – меня затрясло, – …зароют в землю. А оттуда мне не выбраться». Сама идея встать и уйти казалась неосуществимой. Тем не менее это было единственным выходом.

Принесли носилки. Среди резких звуков я смогла разобрать лишь:

– Ими займется инспектор Кеннет, ничего не трогайте, оставьте все как есть.

В дверном проеме послышались спешные, только что пронесшиеся по лестнице шаги инспектора.

– Доброе утро, господа, – он потер ладони в кожаных перчатках и лихо присел на корточки рядом со мной. – Так-так-так, да это смахивает на убийство, – немедленно заключил он.

– Думаете, она прознала об изменах и хотела его сжечь, выдав за несчастный случай? – спросил местный офицер наивным тоном школьника, и этот вопрос оскорбил меня до глубины души. Неужели они могли допустить, что этому кретину действительно удавалось дурить меня все эти годы и что это может быть единственным возможным мотивом? Тем не менее слова этого юнца в очередной раз подтвердили, что «слава» о похождениях моего мужа успела достичь ушей всех жителей графства без исключения. Еще более отвратителен мне был ответ Кеннета:

– Достопочтенный господин Ф., мой друг и наставник, имел чистейшую репутацию, а клеветать, в особенности клеветать на человека, уже не имеющего возможности вам возразить, как минимум, недостойно. Если вы намерены оскорблять моего покойного друга, завтра же слетите с поста, офицер. А теперь найдите мне мел!

Все тут же закопошились, и через полминуты мел был найден. Кеннет принялся чертить траекторию наших с мужем вчерашних перемещений. Зачем? Еще и по сгоревшим, а затем промокшим половицам? К тому же обычно мелом очерчивают положение лежащих тел, а не их перемещения. Но идиотские выходки инспектора в полиции считали подлинной гениальностью, поэтому все присутствующие затаили дыхание.

Кеннет и мой супруг были хорошо знакомы, я бы даже сказала, первый был одержим персоной последнего и набивался если не в друзья, то, по крайней мере, в доверенные лица. И расследовать смерть моего благоверного для него стало делом чести. Он деловито ходил от одного угла к другому, что-то шкрябал на истлевшем полу, стирал тряпкой, перечерчивал. Я слышала, как иногда он нервно снимал перчатку, чтобы погрызть ногти, и потом с еще большим энтузиазмом рисовал что-то у моего носа.

– Ну-с, как-то так, – с самодовольной ухмылкой он отряхнул перчатки.

Если бы у меня на тот момент имелись глаза, я безвозвратно закатила бы их, слушая всю ту чушь, которую с важностью полководца и безмятежностью булыжника излагал инспектор в последующие пять минут:

– Исходя из имеющихся у нас данных о том, что госпожа Ф. не присутствовала на ужине, берусь предположить, господин Ф. поджидал ее в спальне для необходимой нравоучительной беседы. Опросив прислугу, я выяснил, что так называемые прогулки госпожи Ф. не были редкостью и вызывали серьезное беспокойство господина Ф. Сама госпожа жаловалась служанке на то, что муж не дает ей свободы. Выходит, всякий раз она совершала променады тайком, а преданная прислуга выдумывала ей прикрытия. По всей видимости, она стала терять бдительность, и похождения становились явными. Не стерпев непослушания жены, господин Ф., будучи человеком темпераментным, задумал ее наказать. По возвращении супруги он в порыве злости ударил ее лампой по задней части головы (это доказывает вмятина на черепе). Естественно, это было по неосторожности. Затем лампа выскользнула из его рук, и все вспыхнуло. Этим объясняется расположение тел: госпоже был нанесен удар у кровати, господин же полз к двери, зовя на помощь. Дверная ручка, даже если он и пробовал провернуть ее, не поддалась. Если схватиться за нее слишком резко, ее заклинит: камердинер подтвердил, что она действительно барахлит. А предполагаемые крики господина Ф. разбудили слуг слишком поздно. Тела – упаковать, вскрыть, отчеты – мне на стол. Но тут и без отчетов все предельно ясно.