От чая действительно отказывались, выдавая подобие улыбки («Нам этот чай — во!»), и, оправляя мятые форменные тужурки, пятились к лифту.

Коробки Илья Ильич любил раскупоривать сам. Брал шило с плоскогубцами и, ловко размотав мертвые морские узлы, аккуратно накручивал шпагат на лыжную палку — ив хорошем хозяйстве ничего не пропадает. Коробки же выносил на лестничную площадку для озабоченных макулатурой пионеров, предварительно содрав с лицевой части свою фамилию и адрес отправителя.

Гвоздики аккуратно складывал в баночку — для каждого размера своя тара — и ставил на определенное место в кладовке. Когда баночки наполнялись, закапывал в них графитного масла из красивой бельгийской масленки в виде чайника.

— А что в стране? — говорил он при этом. — Все ржавеет, все брошено, все кувырком! Только митингуют!

— Куда персики девать-то? — откликалась жена. — Холодильник забит, балкон завален.

— А возьми-ка тарелку, да не эту, а побольше, положи-ка в нее самых спелых, да не жалей — все равно сгниют, и отнеси-ка соседям напротив, с улыбкой да с поклоном, мол, откушайте плоды далекого юга, присланные нам близкими родственниками!

— А почему — напротив, почему не тем, кто рядом? — вступала в привычный спор жена.

— А потому, Татьяна Лукьяновна, — как всегда, великодушно объяснял Илья Ильич, — что соседи напротив имеют пагубную привычку подсматривать в дверной глазок, в связи с чем являются потенциальными свидетелями наших жизненных ситуаций.

— Вот уж совершенно ты нелогичен, Илья Ильич! — кипятилась жена, которой жалко было спелых персиков, и голос ее вибрировал и срывался, как это часто бывало с ней на собраниях.

Илья Ильич брезгливо опускал уголки губ и укоризненно качал головой. как это он делал на руководящих планерках, когда какой-нибудь безответственный крикун нарушал ход управленческой мысли:

— Ты подумай, Татьяна Лукьяновна, над своими критическими словами, которые, по сути, обращены против тебя самой, подумай, подумай. Ах, не хочешь думать! Ну тогда слушай: после того, как ты оставишь персики у лиц, проживающих напротив, что изменяется в их правовом статусе?

— А что изменяется? Как были персиками, так и будут.

Тут Илья Ильич все же терял свое особое, выработанное долголетним пребыванием в коридорах власти терпение:

— И как только ты, Татьяна Лукьяновна, позволь тебя со всей принципиальной прямотой спросить, справляешься со своими обязанностями на посту начепецотделом, где такие вопросы, как я понимаю, составляют весь твой рабочий день? Правовой статус не может быть у пер-си-ков, не может!..

Он переводил дух и уже вполне мирно заканчивал:

— Лица, проживающие напротив, по принятии от нас персиков превращаются из свидетелей в… ну, ну? Ой, мне тошно! В соучастников! Ясно?

— А что мы такого сделали? — плаксиво спрашивала жена.

— Да ничего такого! Ни-че-го! — весело кричал Илья Ильич, энергично жонглируя персиками. — Нет никаких свидетелей! Нет! И соучастников тоже нет! Просто лучше, когда люди молчат, чувствуя понятную неловкость, и надо знать, когда и чем затыкать им рот! Вот и угощай их персиками! Да не жалей же! Доброта — она…

— Хуже воровства! — ворчала жена, которая давно разучилась делать подарки и даже прервала по этой причине все родственные связи.

В девять ноль-ноль Илья Ильич выходил из своего подъезда к черной «Волге», в которой ждал его верный молодой друг Серега. Увидев шефа, Серега мгновенно включал зажигание. Илья Ильич все ждал, когда Серега научится открывать ему дверь, потому что в Англии, он помнил, шоферы даже выходят из машины для производства этой пустяковой, но значительной операции и делают это неспешно, с чопорным полупоклоном и, как видно, с большим удовольствием. Пустяк, а приятно. Но Сережка недогадлив, сукин сын, ну и пусть, он и сам откроет дверцу, это даже хорошо — пусть все видят, какой он простой, доступный, какой демократ, а не надменный аппаратчик, подумаешь, мелочь какая. И открывает, и садится рядом, упругий, румяный, в надежной броне из ратина, фетра и кожи.

— Обедать, как всегда, Иля-Лич?

— Как всегда, родной.

— Потом в дальний главк, Иля-Лич? — В интонации Серегиного голоса проскользнула лукавая нотка, но, разумеется, в допустимых для подчиненного, пусть даже любимца, пределах, так, едва-едва.

Однако же Илья Ильич сразу же среагировал, и даже как-то болезненно:

— Почему ты, родной, про дальний вспомнил?

— Так ведь пятница, Иля Лич! — конфузливо отвечал Серега, понимая, что сморозил глупость, но не понимая, почему это уже глупость.

Илья Ильич долго не отвечал, все думая про «дальний главк» — крохотную квартирку в доме гостиничного типа с разбитной хозяюшкой, которой он так и не пробил двухкомнатную, и не потому, что не смог, а в силу вновь открывшихся обстоятельств: появления другой разбитной хозяюшки, но уже в готовой двухкомнатной квартире.

— Все, Серега. Амба. Будем ездить теперь в «ближний главк», — вздохнул Илья Ильич, и Серега сочувственно кивнул.

— Экономим на этой ситуации сорок минут, — Илья Ильич улыбнулся, и улыбка его отдалась приятной гримаской на Серегином бледном лице. — Дарю их тебе, родной, от щедрого сердца, калымь на благо семьи и отечества!

— Спасибочки, Иля-Лич, в долгу не останусь.

— Да чего там! Не забудь: с часу до трех — в распоряжении Татьяны Лукьяновны, в семь ноль-ноль — в камеру храпения, возьмешь груз.

Серега кивнул и нажал на акселератор, а Илья Ильич привычно развернул газету. ехать двадцать минут, как раз за это время он успевает прочесть «Мозаику» и происшествия.

Кабинет встречал его приветливым, тихим уютом. Солнечные лучи лукаво искрились в хрустальных вазах — подарках коллективу за достижения, на столе поджидали его толстые пачки свежих газет и журна лов.

— По-чи-таем! — радостно вскрикивал Илья Ильич и, развалясь в кресле, открывал «Литературку», ища судебный очерк.

Нажимал кнопку селектора.

— Варенька, завари, деточка, чаек, цейлонский, который в красной баночке.

Варенька, мощного сложения девушка, с ярко накрашенными щеками, осторожно вносила поднос, ставила на стол, касаясь Ильи Ильича прямыми, как у индианок, синими волосами, и какое-то тревожное озорное чувство овладевало в эти секунды Ильей Ильичем. Надкусывая печенье, он молча глядел, как Варенька идет к дверям: обернется или не обернется? Не обернулась. Цену себе набивает. Обольщает. Ишь, мини какое напялила, бесстыдница. А он не клюнет. Не клюнет! Мало ему забот, чтобы еще и на работе клевать. Клюнул как-то раз, так едва отмылся!

Хмурясь, он допил чай и стал смотреть в окно. Как раз напротив его кабинета в соседнем доме был точно такой же кабинет, и за столом сидел точно такой же лысоватый крупный человек и тоже пил чай.

Илье Ильичу стало вдруг скучно, он тяжело вздохнул и вновь уткнулся в «Литературку». Судебного очерка не было. На душе стало совсем тоскливо. Надо бы позвонить кому-нибудь, подумал Илья Ильич. Но кому? И зачем? Просто так звонить он давно разучился, а дела не было.

Дело, однако же, возникло само по себе.

— К вам Кошко из пятого отдела. По вопросу усовершенствования, — Варенька говорила по телефону густым цыганским голосом, как бы задыхаясь от страстей.

Илья Ильич вдруг осклабился и неожиданно для себя сказал:

— Вопрос усовершенствования, деточка, я готовлюсь решать с тобой, а не с Кошко.

Варя хмыкнула.

— А ему скажи, чтоб шел спать в свой отдел.

— Так прямо и сказать?

— Скажи, что некогда мне, что в главк собираюсь…

— А в какой… главк? — Варя или закашлялась, или расхохоталась. Илья Ильич обомлел: неужели Серега язык распустил?

— В ближний! — выпалил он и настороженно ждал реакции.

Варя молчала и не вешала трубку, ждала.

Илья Ильич тоже молчал, пытаясь прокручивать варианты. Но оптимального решения не находилось, и он сердито бросил трубку на рычаг— успеется. Ишь, какая нетерпеливая! А Серега не может, нет, не может, да и какой ему смысл? А почему не может, вполне может. Но, конечно, не может, наверняка может. Но зачем ему разглашать, а почему бы и нет?..