— Ребята, клизму-то мне — за что? — кинулся к нам ленинградец.

— Не расстраивайся, — сказал ему один из нас, — иди в седьмую комнату. Отдай сестре направление. Подморгни ей и скажи: «Сделайте мне, как Ротову». И все будет в порядке.

Седьмая комната была кабинетом сестры-хозяйки. К ней-то и явился ленинградский литератор. Он положил на стол бумажку, подморгнул заговорщицки и сказал:

— Сделайте мне, как Ротову…

Сестра-хозяйка выпучила глаза, покраснела и затряслась от возмущения. Некоторое время она не могла вымолвить ни слова. Только тяжело дышала. И вдруг пронзительно завопила:

— Что?! Что я сделала вашему Ротову?!! Чего вам от меня надо?! Во-о-он!!!

Литератор вылетел из кабинета как ошпаренный, но, успокоившись, оценил шутку и смеялся вместе с нами», — закончил Константин Павлович свой рассказ.

А в редакции объектом для дружеских розыгрышей служил Леон Георгиевич Генч. Тонкий психолог в своих рисунках, в жизни он был необыкновенно наивен и доверчив. Разыгрывать его было нетрудно. Вот еще одна ротовская «байка»:

«Однажды приходит Генч в редакцию и видит — на стене вывешен приказ: «За грубое отношение к молодым авторам Ротова К. П. от работы главного художника отстранить. Главным художником журнала назначить Генча Л. Г.».

Леон Георгиевич и обрадовался, и растерялся. Увидел меня, подошел:

— Константин Павлович, как же это? За что вас так?

— Да привязались тут ко мне два бездарных начинающих. Рисуют плохо. Надежды никакой. Я им это объясняю, а они ходят и ходят. Я не выдержал и выгнал их. В результате вы теперь главный. Поздравляю!

Тут главный редактор пригласил к себе Генча, Ротова и Ганфа.

— Товарищи, — сказал главный, — надо что-то делать с журналом. Кажется, он начинает надоедать читателю. Думаю, стоит подумать о внешнем виде. Может, изменить формат?

— Можно сшивать журнал не как сейчас тетрадкой, а как альбом, — предложил я.

— Но можно еще оригинальней, — сказал Ганф. — Давайте делать круглый журнал.

— Ну, это уж вы слишком, — заметил Генч. — Сшивать-то как же?

Поговорили в этом же духе еще немного, и редактор закрыл совещание, попросив Генча остаться.

— Леон Георгиевич! Грубость Ротова не главное. Главное, что распустил он художников. Рисовать стали небрежно. Кое-как. Особенно обратите внимание на Бродаты.

Генч вышел от редактора озабоченным и тут заметил за столом Льва Григорьевича Бродаты. Тот сидел и исправлял что-го-в своем рисунке. А рисунки этого замечательного мастера и впрямь выглядели странно. Что-то заклеено. Что-то закрыто белилами. Что-то стерто резинкой, и бумага на этом месте разлохматилась.

— Что это вы так небрежно рисуете? — спросил Генч.

— А вам что за дело? — поинтересовался Бродаты.

— Вы очень снизили уровень своих работ, — сказал Генч, — и я как главный художник должен от вас потребовать…

— Главный художник?! Ха-ха! Идите все сюда. Генч говорит, что он главный художник! Ха-ха-ха!

Задетый за живое недоверием и насмешками, Леон Георгиевич потащил Бродаты к доске приказов:

— Читайте!

— «За неуважительное отношение к художнику Л. Г. Бродаты Генча Л. Г. от работы главным художником отстранить. Главным художником вновь назначить Ротова К. П.», — прочел Бродаты.

Потрясенный Генч тоже прочел и, не говоря ни слова, поплелся домой…»

«Остроумно разыгрывать друг друга, — пишут в книге «Втроем» Кукрыниксы, — удавалось немногим крокодильцам. Костя это мог.

Однажды, отдыхая в Сочи, он виртуозно слепил из хлебного мякиша скорпиона и положил его на простыню соседу по комнате — художнику Б. Клинчу. В другой раз пришел вечером, накрасив губной помадой на своем лице якобы следы поцелуев. При этом прекрасно изображал, будто не ведает об этих «уликах», и живший с ним вместе художник Ю. Ганф смущался, долго не решаясь сказать Косте, чтобы он их смыл».

Не потеряв чувства юмора, любознательности и прочих прекрасных качеств, Константин Павлович в злоключениях своих потерял здоровье. Врачи разрешили ему работать не больше четырех часов в день. Константин Павлович запрет этот нарушал. Он был нужен! Звонили из издательства — заказывали книжку. Пришло письмо из Казахстана, из областной комсомольской газеты, — просили карикатуру. «Комсомольская правда» напечатала большую подборку юмористических рисунков на зимние темы. Читатели определяли лучшего художника-юмориста, и Ротов получил первую премию. А «Крокодил» и «Веселые картинки»?

— «Крокодил» — мой долг. «Веселые картинки» — моя любовь, — говорил Константин Павлович и одинаково добросовестно, высокопрофессионально рисовал и для областной газеты, и для всесоюзного журнала.

В «Веселых картинках» Константин Павлович был, конечно, номером первым, хотя рядом с ним работали такие замечательные художники, как И. Семенов, А. Каневский и М. Черепных… Почти в каждом номере печатались на развороте ротовские рисунки. Михаил Михайлович Черемных пошутил как-то: «Отныне Костя Ротов должен называться — Костя Разворотов!»

В одном из номеров 1957 года был напечатан великолепный рисунок Константина Павловича, иллюстрирующий стихотворение С. Маршака:

По склону вверх

Король повел

Полки своих стрелков…

и т. д.

— А из чего стрелки стреляют? — спросила меня малолетняя дочь, подписчица и поклонница «Веселых картинок».

Я посмотрел на рисунок и увидел, что «стрелки» вооружены алебардами и мечами и никакого стрелкового оружия у них нет.

Я рассказал об этом разоблачении Константину Павловичу. Он сначала схватился за голову: «Как же это я?!» А потом долго хохотал, держась за сердце.

Незадолго до смерти Константин Павлович слег. Парализовало правую руку. И он попросил планшет, бумагу, карандаш и настойчиво стал учиться рисовать левой рукой. Не рисовать он не мог.

8 января 1959 года, прикованный болезнью к постели, Борис Иванович Пророков записал в своем дневнике:

«В данный момент в Московском Союзе художников товарищи прощаются с К. П. Ротовым. Вчера вечером из «Вечерней Москвы» я узнал о смерти этого замечательного и неповторимого художника».

В «Крокодиле» была создана комиссия по похоронам. Втроем мы отправились в Моссовет. Нас радушно принял заместитель председателя исполкома, ведавший коммунальными делами, а значит, и кладбищами. Он усадил нас на мягкие, с художественной резьбой стулья и приготовился слушать.

— Умер художник Ротов. Один из корифеев «Крокодила». Мы хотели бы похоронить его на Ваганьковском кладбище…

— А кто он, этот Ротов? — поинтересовался зампред.

— Замечательный, всемирно известный художник, — объяснил Егор Горохов.

— А звания у него какие?

— Званий у него нет…

— Ну и что ж вы хотите? Вот умрет, к примеру, академик — пожалуйста, хоть на Новодевичье. — И зампред, расплывшись в доброй улыбке, широко развел руки, как это делают, говоря «Добро пожаловать!» или показывая, какие осетры водились когда-то в Волге.

* * *

Похоронили Константина Павловича на Введенском кладбище. Когда могила была засыпана и все, постояв немного, двинулись к выходу, высокий мужчина с пышной седой шевелюрой остался…

— Идите, — сказал он. — Я отпою Константина Павловича.

Это был отец Виктор. Тот самый ссыльный священник, который отпевал в Северо-Енисейске моего отца. И в могиле отца есть горсть земли, брошенная Константином Павловичем Ротовым.

* * *

И еще одна запись в дневнике Бориса Ивановича Пророкова:

«Вечером зашел Коля Соколов… Принес свои рукописи… Все очень интересно, особенно значительно — о встрече с К. Ротовым в Соликамске».

А я и не знал, что Николай Александрович Соколов встречался с осужденным Ротовым!

Позвонил я Николаю Александровичу: