Думаете, следователь раздобыл рисунок, чтобы превратить его в «вещдок»? Ему и без того все было ясно.

А в результате допросов и очных ставок появляется «Обвинительное заключение». В этом документе Константину Павловичу припомнили, что до прихода красных в^Ростов он сотрудничал в «реакционном органе контрреволюционного донского казачества журнале «Донская волна». Было ему тогда 17 лет.

Говорится в документе, что: «В 1929 году Ротов установил шпионскую связь с германским агентом Храповым, по заданию которого собирал материалы для германской разведки.

Работая в редакции журнала «Крокодил», распространял антисоветские клеветнические анекдоты и карикатуры.

Как германский шпион изобличается показаниями Храпова. В антисоветской работе показаниями Панова и другими документами».

(На документе дата: 9 мая 1941 года. Такой вот день «победы». А арестовали Ротова 22 июня 1940 года. Известные даты. Только года не совпадают.)

Документ подписали: начальник следственной части НКГБ майор государственной безопасности Влодзимирский, его заместитель капитан Эсаулов и мл. лейтенант госбезопасности Сидоров. Собственноручно утвердил документ сам заместитель наркома государственной безопасности СССР, комиссар государственной безопасности 3-го ранга Кобулов.

* * *

В комнате Киры Владимировны, покойной жены Ротова, висит его портрет. Товарищ по лагерю — художник Константин Иванович Лебедев — изобразил Константина Павловича с котом на руках. Кота этого звали Мордафон. Он был всеобщим любимцем и доставлял заключенным много радости. Но беднягу Мордафона постигла трагическая судьба. Он был съеден. И съеден, что особенно обидно, любителем поэзии. Старик, убивший Мордафона, никогда не расставался с томиком стихов древних греческих поэтов. Одним словом, был он интеллигент и лирик и поступил так с Мордафоном, конечно же, не от хорошей жизни…

Филипп Максимович Тольцинер и Николай Николаевич Ульрих (не путать с В. В. Ульрихом — председателем Военной коллегии), познакомились в дороге. В Усольлаг ехали в одном вагоне. В лагере «шпионы» (один родился в Германии, другой побывал в заграничной командировке) подружились между собой и оба с Константином Павловичем.

Филипп Максимович был почти коллегой Ротова. Он — архитектор. Для него, как ни странно, в лагере нашлась работа. Ведь и барак без чертежей и привязки к местности не построишь. А уж тем более клуб…

— Однажды, — рассказывал Николай Николаевич, — Филипп Максимович купил в ларьке колбасы и часть ее принес Ротову. Он пришел в художественную мастерскую, но, не застав Константина Павловича, Филипп Максимович решил его дождаться. Того долго не было. Голодный даритель стал понемножку отщипывать от куска колбасы, а заодно и от ротовской пайки хлеба, лежавшей в, тумбочке. Короче говоря, Филипп Максимович друга не дождался, но оставил ему записку: «Костя, я принес тебе колбасу из ларька, но очень хотел есть и съел ее вместе с твоей пайкой хлеба. Я оставил маленький кусочек колбасы, чтобы ты знал ее вкус и запах».

И представьте, Ротов его простил. Его поразительное умение во всем увидеть смешное сработало и на этот раз. Впрочем, все мы были постоянно голодны и оттого хорошо понимали друг друга.

«Я здоров, работаю, я мне ничего не надо», — писал жене Константин Павлович. И в другом письме: «…Я не нуждаюсь сейчас в помощи. В каждом письме об этом прошу… Пусть даже в голову тебе не приходит мысль посылать деньги или посылки».

— Я освободился немного раньше Ротова, — рассказывал Филипп Максимович, — но из Соликамска не уехал. Просто некуда было ехать. Когда освободился Константин Павлович, он поселился у меня.

В письме из лагеря Ротов сообщил: «Для Соликамского краеведческого музея в течение нескольких лет. я делал много работы, за что деньги получал, конечно, «дядя». После же своего выхода я смогу заработать и для себя, это для того, чтобы чувствовать себя свободнее на первых порах… Работы много, и директор музея, очень милый и симпатичный старичок, еще верит в меня как в художника (что, может быть, и легкомысленно с его стороны)».

А в другом письме, уже выйдя на волю и поселившись у Тольцинера, он признался: «…мне хочется вообще прийти в себя, осмотреться и привыкнуть к новой обстановке. Ибо мое теперешнее положение по сложности переживаний и ощущений ни с чем не сравнимо. В кармане у меня уже есть паспорт, правда, паршивенький, но все же паспорт…»

* * *

Вешаю я как-то пальто в прихожей, а из комнаты Константина Павловича раздается веселый смех, точнее, хохот. Вхожу.

— Знакомься, — говорит мне Ротов, — это бывший главный инженер Шатурской электростанции.

Константин Павлович налил мне чаю и спросил:

— Знаешь, чего мы смеемся?. Вспомнился случай один. Гнали нас этапом. Когда проходили через деревни, сердобольные люди кидали нам то хлеба кусочек, то картофелину в мундире. Конвоиры на это смотрели сквозь пальцы. Но почему-то бдительно следили, чтобы соли нам не передали. И вот конвоир заметил, что соли кулечек кто-то бросил. Прошли мы в деревню, и остановили нас в чистом поле. Приказали раздеться и разуться. И стали одежку нашу обыскивать. Вот и вспомнили мы, как плясали голые на снегу. Какие коленца выкидывали, чтобы не закоченеть. Мороз-то был тридцать да с ветерком. А соли не нашли. Надели мы свою промерзшую одежду и пошли дальше. Видно, померещилось конвоиру.

Рассказывая о тюрьме или лагере, Константин Павлович почти не пользовался жаргоном тех мест. В речи его очень редко мелькали «шмоны», «вертухаи», «паханы» и прочее.

— Хуже всего в лагере было людям необщительным и тем, кто юмора не любит или не понимает, — рассказывал Константин Павлович. — Оказался в лагере нашем молодой парень. Эстонец. Тяжелоатлет. Мастер спорта. Богатырь. По-русски говорил очень плохо. И, видно, поэтому друзей в лагере у него не было. И давило на него одиночество и сознание «отсутствия состава»… Чах он на глазах. Сгорел буквально за два месяца.

— А вот другой пример. В одной камере со мной сидел пожилой профессор. Он страшно был подавлен тюремной обстановкой, следствием и сознанием своей невиновности. Он жаловался мне: «Константин Павлович! Не могу я привыкнуть к своему унизительному положению. К тому, например, что в уборную меня провожает офицер. И пока я там, я не могу закрыть дверь. А он стоит передо мной и наблюдает. А потом дает мне клочок газеты и, предварительно заглянув в унитаз, спускает воду… «Ужасно все это…» «Ну что вы, профессор, — я ему говорю, — это же прекрасно. То, что офицер стоит у открытой двери, это он заботу проявляет. Смотрит, удобно ли вам. Ну а что в унитаз заглядывает, так это оттого, что работа вашего желудка его беспокоит. Здоровье ваше его волнует. Ну а воду сам спускает, чтобы вас не затруднять». И первый раз после появления в камере профессор улыбнулся. «Очень, — говорит, — вы меня утешили, Константин Павлович. Если научусь смотреть на все вашими глазами, то, глядишь, и выживу!..»

— Между прочим, в лагере, — рассказывал Константин Павлович, — я узнал, как я знаменит. Ко мне подходили товарищи по несчастью и спрашивали, не тот ли я Ротов, который нарисовал «скандал на кухне».

Но надо сказать, «известность» — понятие довольно относительное. Вот что сообщал Константин Павлович в одном из писем: «Мама написала прокурору и Вяч. Мих. (В. М. Молотову. — Е. Г.) От первого на этот раз имела запрос: «Кто я и где работал?» Неужели 17 лет непрерывной работы в «Крокодиле» и в центральной печати могут быть незаметными?..

Уже теперь мне приходилось встречать много людей, совершенно мне незнакомых, знающих меня куда лучше, чем люди, которые исковеркали мне жизнь.

Один инженер прислал мне привет и говорит, что согласен пробыть в этих местах еще пять лет, только бы я работал и давал людям возможность посмеяться».

— Однажды, — вспоминал Ротов, — старшина заказал мне ковер. Он принес байковое одеяло, которое я должен был превратить в ковер. Старшина подробно рассказал сюжет. Сзади, слева — море. В море лодка с белым парусом. Сзади, справа — горы. На вершинах — снег. На первом плане действующий фонтан. У фонтана со сходством (старшина принес фотографию) должна быть изображена его любимая девушка. Рядом играет патефон. На пластинке меленько написано название любимой девушкой песни. А над девушкой летит голубь, который держит в зубах (!) письмо от старшины, о чем говорит надпись на конверте… Заказ я выполнил. Старшина был доволен, и я получил великолепный гонорар: полбуханки черного хлеба. Правда, одно условие я не выполнил. Но старшина на «зубах» не настаивал…