— Здравствуйте, Валерий, — говорю я, — я из газеты.

— Очень приятно, — говорит он, — я постоянный читатель газет и журналов.

— Дело в том, что нами получено письмо…

— О качелях? — интересуется он. — Да, нехорошо получилось. Но на следующий же день я их починил. Еще лучше сделал.

Он подводит меня к качелям и похлопывает ладонью по гладко выструганным доскам.

К нам подбегает мальчуган лет пяти.

— Хорошие качели? — спрашивает у него Валерий.

— Очень хорошие, — смеется мальчик. — Дядя Валера, а вы больше не будете их ломать и в милиционеров досками швыряться?

— Не буду, не буду, — гладит мальчугана по голове Валерий.

— Валерий, — говорю я, — письмо было не о качелях…

— О кабеле, что ли? — улыбается он. — Понимаете, деньги были позарез нужны, ну и взял я на заводе пару сотен метров. Но на следующий же день всю стоимость до копейки вернул. Сам больше не мог в глаза товарищам смотреть — заявление об уходе по собственному желанию написал. А деньги понадобились, чтобы соседу гостинец в больницу снести. Заболел сосед…

— Тот, которого вы ударили? — осторожно, чтобы не причинить боль этим напоминанием, спрашиваю я.

— Да, — виновато опустив голову, говорит Валерий.

— Из-за дивана? — интересуюсь я еще осторожнее.

— Да, — теперь уже прямо глядя мне в глаза, отвечает Валерий.

В квартире Валерия просторно, и легко дышится. Мебели, кроме двух стульев и дивана, никакой. Валерий снимает свою старенькую кепку, и я вижу, что он обрит.

— Тоже из-за любимого соседа, — горько улыбается Валерий. — А какая шевелюра была!

Я смотрю на диван. Старый, истрепанный диван с валиками. Мне жаль Валерия. Он стал жертвой собственников, затеявших вокруг этого дивана нечистую возню.

Мы идем по вечерним улицам Лебедянска. Валерий рассказывает, как было дело. Оказывается, инцидент произошел потому, что Строга-чев не соглашался уплатить Валерию за диван двадцать рублей и просил снизить цену хотя бы вдвое.

— Не знаю, что тут со мной произошло, — говорит Валерий, — но все внутри от ненависти к нему, сквалыге, перевернулось. И я ударил. Знаю, что нельзя было его, хлюпика, так сильно, но, поверьте, сдержаться не мог.

Валерий сплевывает на тротуар. И я ловлю себя на мысли, что мне глубоко симпатичен этот простой парень с открытой душой.

…В палате пахнет медикаментами и чистотой. Забинтованный Строгачев, шепелявя, хнычет:

— А потом пришел ко мне с кульком яблок и уговаривал не подавать в суд и не писать в газету. Я выгнал его.

— А ведь прислушайтесь вы к его просьбе, — говорю я, — и мне не пришлось бы тащиться за тридевять земель… Где яблоки, кстати?

— Он оставил их там, на окне, — хрипит Строгачев.

— Почему же вы их не выбросили? — иронически спрашиваю я, и опять дух стяжательства и собственничества веет мне в лицо.

На следующий день я побывала на предприятии, где работал Валерий, и от директора узнала, что весь коллектив был против увольнения Ромашкина. Но тот сам настоял на увольнении, две недели не выходя на работу. В милиции тоже все хорошо знали Ромашкина как человека веселого и отходчивого.

Мы расстались с Валерием друзьями. Провожая меня на аэровокзале, он сказал:

— Да я им этот диван даром отдам, а сам буду, как раньше, на полу спать.

Я обещала, что непременно включу эти слова в свой очерк. Пусть стыдно станет людям, вся жизнь которых проходит под лозунгом: «Кто смел — тот и съел».

Уже в самолете я думала о том, как иногда мелкособственнические инстинкты других могут искалечить жизнь хорошему человеку. Конечно, вырастут волосы, павшие под милицейской машинкой, найдется новая, интересная работа, но загладится ли в душе след от незаслуженно понесенных обид? Надеюсь, Валерий и сам извлечет из случившегося урок и не будет в следующий раз оскорблять и тем более бить кого-либо при свидетелях. А уж если все произошло на глазах у людей, то не следовало ему размахивать перед приехавшими милиционерами досками от качелей, а нужно было просто по-человечески объяснить суть дела. Я убеждена: в милицию бы тогда были отправлены собственники Строгачевы.

РАССКАЗЫ ИЗ ЦИКЛА

«ВРЕМЕНА ЖИЗНИ»

ЛЕТО КОНЧИЛОСЬ…

Весь вечер я сижу над чистым листом бумаги и думаю. Нет, не о том рассказе, который собираюсь написать. Всякая ерунда лезет в голову: завтра нужно прийти в редакцию пораньше — шеф просил не опаздывать, какое-то срочное дело. Еще нужно заплатить за квартиру, опять приходили из домоуправления. Необходимо сводить жену в театр или на худой конец в кино. Суета, глупая суета, а куда от нее денешься?

Рассказ не пишется. Должно быть, я слишком устал. «Лягу сегодня пораньше, высплюсь, — думаю я, — а уж завтра возьмусь за дело всерьез».

— Разбуди меня в семь, — говорю я жене.

Собираясь на работу, Лида, как я и наказывал, начинает меня расталкивать, но открыть глаза просто невозможно. На это нет никаких сил. Я блаженно потягиваюсь, бурчу что-то неразборчивое, громко и раздельно говорю: «Я встаю» — и, когда Лида, уходя, хлопает дверью, вновь отдаюсь ленивому течению сна.

Просыпаюсь я, как обычно, около девяти. Это значит, что времени у меня едва хватит на бритье и завтрак, а чтобы успеть на работу к десяти, мне придется ловить такси.

На стоянке передо мной молодая женщина с маленьким сыном.

— Ты не горюй, — утешает она его. — Ты, может быть, думаешь, что лето кончилось? Еще целый август впереди…

Они садятся в «Волгу» салатного цвета. Следующая машина забирает меня.

«Так незаметно летит время, — думаю я. — Все лето я собираюсь написать этот рассказ, и вот уж август, а так ни строчки и не написано. А что, если начать рассказ этим случайно услышанным разговором на стоянке? Что-то очень трогательное было в интонации женщины, когда она успокаивала ребенка. Приеду в редакцию и запишу этот эпизод», — решаю я.

Так всегда бывает: если шеф просит не опаздывать, то сам он наверняка прибудет на полчаса позже. «Ну и хорошо», — думаю я и иду в кабинет, который вот уже три года делю с работником нашего отдела Гришей Ветровым. Гриша — неплохой парень, но патологический лентяй. Я всегда удивляюсь, зачем его держат в газете. Ведь, кроме пустых разговоров, он ни на что не способен, и всю работу приходится делать мне одному.

«Хорошо бы его еще не было, — загадываю я. — В спокойной обстановке записал бы случайно услышанный разговор. Начать всегда не просто. А там, глядишь, расписался бы и к концу лета закончил рассказ». Но Гриша на месте. Его пунктуальность шеф всегда ставит мне в пример. На Гришином столе в идеальном порядке разложены маленькие и большие бумажки. Можно подумать, что Гриша — очень занятой человек.

— Старик, — говорит он, — сегодня, кажется, привезут злополучный стол.

Это — последняя Гришина выдумка. Уже который день он слоняется по коридорам редакции и, мешая всем работать, рассказывает, что какая-то тетя подарила ему отличный письменный стол. Стол, однако, еще не перевезли к нему на квартиру. «Как только он будет у меня, я вам покажу, как надо работать над словом», — обещает Гриша.

Я до смерти боюсь, что он вновь заведет свою волынку, и спешу опередить его.

— Ты не в курсе, почему шеф просил меня быть к десяти?

— Не знаю, — беззаботно отвечает Гриша.

Я достаю из стола бумагу, вспоминаю: «Ты, может быть, думаешь, что лето кончилось?» В этот момент в комнату заглядывает секретарша отдела Любочка:

— Миша, хорошо, что ты здесь. Тебя к шефу.

Я тяжело вздыхаю и иду к Семену Семеновичу. Шеф озабоченно покусывает нижнюю губу.

— Вот что, Миша, — говорит он, — ты ведь знаешь, умер Литейщиков. Он когда-то был нашим главным редактором. Сегодня похороны. Нужно отвезти венок.