Советский Союз. Или точнее, СССР. 1953 год. И, как бы сказал косноязычный гхэ-кающий Горбачев, судьбоносный… Смерть Сталина и гибель людей во время его похорон, расстрел Берии; приход к власти Хрущева. Первое советское испытание водородной бомбы и первые шаги по реабилитации жертв сталинских репрессий. Именно в это время появились признаки, так называемой, хрущевской оттепели, хотя само лето 1953 года, когда соизволила появиться на свет в городе Льгове новая орущая советская гражданка, было очень холодным.

Пятилетки и партия, политзанятия и демонстрации, интернационализм и субботники, пионеры и комсомольцы… Портреты Ленина, Сталина, Хрущева и Брежнева… И всюду красный цвет, как олицетворение пролитой крови угнетённых классов в борьбе за свободу. Очень много красного цвета!

Но СССР ‒ это не только красная идеология, это еще и мир незатейливых вещей без ГМО, мертвых дрожжей, искусственных добавок и красителей. Там были настоящая сгущенка и настоящее мороженое, а подсолнечное масло было ценнее кукурузного. Там в моем детстве собирали коллекции спичечных этикеток и создавали вычурные шкатулки из старых открыток. Там за месяц до Нового года в каждом семействе начинали подписывать праздничные открытки со словами: «Мои дорогие, любимые, родные…». А почта не успевала справляться с необъятным количеством посылок и писем по всей стране. Там были послевоенные серебряные портсигары, папиросы «Беломор», хрустящие гренки с сахаром на завтрак, ароматные кубики какао и вкусные брикеты прессованного фруктового чая. Там отец брился опасной бритвой, обтачивая ее на натянутом кожаном солдатском ремне, а мама в праздники надевала обворожительное платье из вишневого креп-жоржета. Там появились первые не убиваемые кеды из Китая «Два мяча» и финская «Летка-Енька». Там устраивали дикие пляски под летним дождем, а дождевой водой мыли голову. И это там, несмотря на железный занавес, танцевали твист, а стиляги носили брюки-дудочки…

Вот из множества таких самобытных деталей неоднозначной советской эпохи и сложился многоликий разноцветный пазл моего детства.

Первые мои воспоминания связаны с этим маленьким старинным русским городком, затерявшимся среди невысоких холмов и дубовых перелесков. Под названием «Ольгов» он впервые упоминается в Ипатьевской летописи в 1152 году. Историки утверждают, что Ольгов был летней резиденцией княжьего отпрыска Олега ‒ внука Ярослава Мудрого. Места здесь, и правда, были живописные. И пусть это не тот Льгов, в окрестностях которого любил охотиться Тургенев, но и здесь ‒ в поросших тростником мелких притоках Сейма ‒ дичи водилось неимоверное количество…

Первое, что приходит на ум (мне, наверное, года три) ‒ длинная холмистая улица, на самой высокой точке которой видно, как где-то внизу мерцает в лучах солнца сквозь густую листву желтых кленов темно-синяя гладь Сейма. Кажется, что это далеко-далеко… Мы идем по тротуару в тени высоченных деревьев. Вся земля усеяна гладкими коричневыми каштанами и громадными кленовыми листьями.

Они больше всего поражают мое воображение, я бегу от дерева к дереву и собираю в букет эту резную красоту. Нахожу самый огромный, подношу к лицу. Что-то кричу, оборачивается мама и смеется, потому что за этим громадным опахалом вообще не видно моей орущей физиономии. Родители с братом Минькой уже далеко впереди, а я, как всегда, отстала, разглядывая разноцветные прожилки.

Мы заходим в небольшой магазинчик из бревен с облупившейся выгоревшей серо-синей краской. Потом на улице мама дает нам с Мишей по две пастилки ‒ одна белоснежная, а другая нежно-розового цвета. И мы смакуем эту бархатистую, тающую во рту, зефирную сладость, и кажется, что вкуснее нет ничего на свете.

По пути мама предлагает зайти к ее подруге. Полутемная гостиная, какая-то тетя тискает брата, не спускает его с рук. Минька всегда был предметом восхищения у разных тетенек ‒ молодых и старых. Его голубые распахнутые глазки в обрамлении черных ресничек, смешная челка, милое личико и невероятная общительность сразу растапливали сердца. А что я? Этакая бука, вся в себе, с мрачным взглядом карих глаз, вечно забивавшаяся куда-то в уголок. Мама частенько грустно говорила, глядя на меня: «Ласковое теля двух маток сосет!»

Потом… Потом была обида!.. Тетя подарила брату большого серого пластмассового зайца, а мне ничего… И когда позже мы шли к реке, Минька никак не давал его даже потрогать. Этот заяц долго у нас прожил. Его лапы вечно отваливались, так как старела резинка, стягивающая их внутри туловища. Мама частенько пыталась реанимировать этого зверька, соединяя лапы между собой новой резинкой. Только потом эти лапы уже не держались крепко между собой, а болтались в разные стороны, как руки у непослушной марионетки. До сих пор мои пальцы помнят шероховатую грубую пластмассовую шкурку этого представителя фауны советского производства.

А потом была, сверкающая под солнцем, река, медленно-медленно текущая, окаймленная с двух берегов густым лесом и поросшим зеленой травой небольшим пляжем. И там на самом берегу обитала старая ржавая баржа, уходящая одним боком в воду, покрытую коричневыми колбасками прибрежного камыша… И была тишина, нарушаемая только всплесками воды, ударявшейся о борт покосившегося судна…

Это, наверное, самое раннее воспоминание. Мне около двух лет. Печальная мама смотрит в окно. За окном сумерки. Я с высоты своего роста вижу только верхнюю створку с форточкой и голую корявую ветку, касающуюся стекла. Летом подоконник был шире. Внутренние рамы всегда весной вынимались, а осенью они отмывались, красились, вставлялись заново и утеплялись. Теперь эта рама светло-голубого цвета снова вставлена, и подоконник стал совсем узеньким. Хочу взглянуть, на что же смотрит мама, хнычу и прошусь на табуретку к окну.

И вот я стою на табурете рядом с матушкой, смотрю на густеющие серые сумерки, голые ветки деревьев и вдруг вижу, что между рамами лежат поспевающие помидоры. Внизу зеленые, а сверху несколько красных, таких ярких и красивых, что я прикладываю ладошки к щекам, качаю головой и с восхищением говорю: «Каакиие!..» Мама улыбается и через форточку достает мне самый спелый. Я ношусь с этим помидором весь вечер; мне жалко его есть: такой он необыкновенный и так вкусно пахнет. Вечером приходит с работы отец, и я слышу, как мама, смеясь, рассказывает ему про помидоры.

Кажется, это ужин. Мама кормит нас с Минькой. Сидим рядышком. Перед нами, как всегда, одна миска на двоих. В ней пшенная каша. Какая же она противная! Густая комковатая желто-серая масса с коричневыми вкраплениями неочищенного проса. Сразу пропадает аппетит. Недовольно ковыряюсь в каше старой алюминиевой ложкой. Мама грозит, что пока не съедим, из-за стола не выпустит. А с братом мы тогда любую ситуацию старались превратить в игровой момент.

Ложкой разделяю кашу в тарелке пополам. Ну, не совсем пополам: одна половина гораздо меньше. Предлагаю: «Минька, а давай по очереди есть! Сначала ты свою половину, а потом я свою». Брат просто обожал нестандартные решения! Поворачиваю тарелку большей частью к нему, и брателло начинает трапезу. Энергично опустошает свой основательный паек. И тут приступаю я. Съедаю пару ложек, входит мама. Я ною: «Мааа, мы почти все съели, чуть-чуть осталось…» Матушка забирает тарелку и ставит перед нами по стакану красного киселя. Нууу, кисель я люблю!

Из той же оперы… Перед нами та же миска. Этакая неглубокая состарившаяся эмалированная посудина с голубоватой поцарапанной внутренностью и темно-зеленой внешней поверхностью. Этот столовый советский прибор был настолько прочен, что служил верой и правдой десятки лет. Да и до сих пор в деревнях такие тарелки встречаются.