– Господи боже! – пробормотала Дебора, теснее прижимаясь к стулу, на котором сидел ее муж. – Подходящая история для брачной ночи, верно?

– Да, но вам необходимо это знать. – Дэнни была по-прежнему полна энтузиазма. – Крик младенца – это недобрый знак, если вы не знаете, что следует делать.

– Надеть гирлянду из чеснока? – уточнил Сент-Джеймс. – Не выпускать из рук распятие?

Дебора легонько шлепнула его по ноге.

– Я хочу знать. Мне непременно нужно это знать, Неужели вся моя жизнь будет загублена оттого, что я вышла замуж за циника и скептика? Расскажите мне, Дэнни, что следует делать, если я услышу крик младенца.

Дэнни торжественно кивнула.

– Крик младенца доносится из-за стен аббатства ночью. Вы должны спать на правом боку, а ваш супруг – на левом. И вы должны крепко сжимать друг друга в объятиях, пока плач младенца не прекратится.

– Это интересно, – кивнул Сент-Джеймс. – оего рода живой амулет. Надеюсь, этот младенец часто плачет?

Не слишком часто. Но я… – Тут девушка иервно сглотнула, и ее слушатели внезапно догадались, что для нее это была вовсе не занятная легенда, рассчитанная на влюбленных новобрачных, но реальная и страшная повесть. – Я сама слышала этот плач три года тому назад! Я этого никогда не забуду! – С этими словами Дэнни поднялась на ноги. – Вы теперь знаете, что надо делать. Запомнили?

– Запомнили! – подтвердила Дебора, и Дэнни, исполнив свой долг, выскользнула из комнаты.

После ее ухода воцарилась тишина. Дебора опустила голову на колени мужу. Длинные, изящные пальцы Сент-Джеймса легонько коснулись ее волос, разглаживая, убирая локоны со лба. Женщина подняла голову.

– Мне страшно, Саймон. Я не думала, что стану бояться, никогда не думала, но сейчас мне страшно. – По глазам мужа она догадывалась, что он все понимает. Конечно же, он понимает. Он всегда понимал ее.

– Я тоже боюсь, – тихо признался он ей. – Каждую секунду сегодняшнего дня я испытывал этот непонятный, смутный страх. Я вовсе не собирался терять из-за кого-то голову, даже из-за тебя. Но вот это случилось. – Он широко улыбнулся. – Ты вторглась в мое сердце, как армия Кромвеля, и я не мог больше бороться. И теперь уж не голову потерять я боюсь, нет, я боюсь только одного – утратить тебя. – Саймон коснулся медальона, который он сам надел утром на шею новобрачной. В ямке под горлом Деборы приютился крошечный золотой лебедь, давно ставший для этих двоих символом вечного союза: выбрав однажды, выбираем на всю жизнь. Саймон поднял голову и посмотрел прямо к глаза жене.

– Не бойся, – ласково прошептал он.

– Тогда… тогда люби меня, Саймон.

– С радостью, дорогая.

Маленькие поросячьи глазки Джимми Хейверса так и шныряли по комнате – верный признак, что Джимми чем-то озабочен. Он-то воображал себя ловкачом, знатоком жизни, способным кого угодно обвести вокруг пальца и увернуться от наказания за любые прегрешения, от мелкого воровства до супружеской измены, однако глаза всегда преда вали его. Выдали и на этот раз.

– Джим не знал, сможешь ли ты пораньше освободиться и раздобыть матери этот греческий путеводитель, так что он сам отправился за ним, так-то, девочка. – Джимми предпочитал говорить о себе в третьем лице. Это помогало уклониться от ответственности за любые неприятности, встречавшиеся на жизненном пути. Дескать, нет, я не заходил к букмекеру. И табачок не покупал. Если чего и было, это все Джимми виноват, а я тут ни при чем.

Барбара следила, как взгляд отца мечется по гостиной. Господи, это же настоящий склеп, а не комната! Площадью десять на пятнадцать футов, экна наглухо закрыты, заросли многолетней грязью. Мебельный гарнитур, диван и два кресла – какой же в доме уют без мягкой мебели, но беда в что эта мебель была набита «искусственным конским волосом» тридцать пять лет тому назад, когда уж и от настоящего конского волоса многие отказывались. По обоям до самого потолка с утомительным однообразием ползли розовые бутоны. Спортивные журналы на столе спорили за жизненное пространство с пятнадцатью переплетенными в искусственную кожу альбомами – документальной хроникой, отражавшей каждый шаг, каждый дюйм на пути матери к безумию. И над всем этим – вечная, сияющая улыбка Тони.

Угол комнаты был превращен в святилище. Последняя фотография перед болезнью – вне фокуса, пропорции тела искажены – маленький мальчик бьет по мячу, целясь в сетку, натянутую между деревьями в саду, где когда-то были и трава, и цветы. Теперь эта фотография в натуральную величину висела на стене, а по бокам в «дубовых» рамочках – все школьные табели, накопившиеся за недолгую жизнь, все выданные учителями характеристики, каждое слово хвалы, выпавшее на долю умершего. И в самом центре – Господи, смилуйся над нами! – свидетельство о смерти. Под ним дань почтения – пластмассовые цветы. Довольно запыленная дань, но чего еще ожидать в такой комнате.

В противоположном углу комнаты, как всегда, ревел телевизор, специально установленный так, «чтобы и Тони смотрел». Умершему мальчику регулярно показывали все его любимые передачи. Время застыло, будто ничего не произошло, будто ничего не изменилось. Все двери и окна наглухо закрыты, замкнуты на засов, чтобы не впустить сюда страшную память о том, что случилось однажды августовским вечером на Аксбридж-роуд. Пройдя через комнату, Барбара выключила телевизор.

– Эй, детка, Джимми смотрел эту передачу – запротестовал отец.

Она резко обернулась к нему. Господи, что за свинья! Он хоть когда-нибудь моется? Она чуяла его запах из другого угла гостиной, запах пота, сальных волос, нечистого тела и давно не стиранной одежды.

– Мистер Патель сказал, что ты заходил к нему, – произнесла дочь, усаживаясь на чудовищный диван. «Конский волос» тут же впился в кожу.

Глазки бегают. То на погасший экран взглянут, то метнутся к искусственным цветам, то к омерзительным розочкам на стене.

– Конечно, Джим был у Пателя, – признал он наконец.

И улыбнулся дочери во весь рот. Зубы в желтой жиже, возле десен пузырится-слюна. Кофейная банка около стула ненадежно прикрыта журналом. Барбара хорошо знала, что отец ждет, пока она отвернется, чтобы быстренько спрятать концы в воду и не попасться. Но она не собиралась ему подыгрывать.

– Выплевывай, папа, – с терпеливым вздохом произнесла она. – Что толку заглатывать эту гадость? Заболеть хочешь? – Она проследила, как тело старика облегченно расслабилось, и он, дотянувшись до пустой банки, выпустил туда слюну, приобретшую от табака густо-коричневый оттенок.

Отец утер рот испещренным пятнами носовым платком, откашлялся и воткнул себе в ноздри трубочки, уходившие в недра кислородного баллона. Он печально повел глазами на дочь, пытаясь уловить хоть искорку сочувствия, но на это рассчитывать не приходилось. И вновь маленькие глазки нервозно забегали.

Барбара сосредоточенно наблюдала за отцом. Почему он никак не умирает? Вот уже десять лет он постепенно разваливается на куски. К чему все это? Разве не милосерднее было бы – один шаг, один прыжок в темноту забвения? Не задыхаться от эмфиземы, отчаянно ловя губами воздух. Не жевать табак, в тщетной попытке утолить жажду курильщика. Обрести покой.

– Ты заработаешь рак, отец, – отстраненно произнесла она. – Ты ведь сам это понимаешь.

– О, с Джимом все в порядке, Барб. Не тревожься, девочка.

– Ты бы хоть о маме подумал. Что с ней станется, если ты снова угодишь в больницу? – Как Тони. Но эти слова не могли быть произнесены вслух. – Может, мне поговорить с мистером Пателем? Мне бы не хотелось этого делать, но я сделаю, если ты будешь покупать у него табак.

– Патель сам подсказал Джиму эту идею, – запротестовал отец. Его голос сорвался на визг – Ты же запретила ему продавать Джиму сигареты.

– Ты сам знаешь, это для твоего же блага. Как можно курить, сидя возле баллона с кислородом? Тебя доктор предупреждал.

– Но Патель. сказал, жевательный табак Джиму не повредит.

– Мистер Патель не врач. А теперь отдай мне та5ак. – И она требовательно протянула руку.