Именно страх мешал разглядеть, что они несли в себе. Его сны теперь представлялись Макару, как длинная вереница окон, за которыми жил своей странной, зачастую пугающей жизнью другой непонятный ему мир, отгороженный от него лишь тонким, мутным стеклом реальности. И в эти окна каждый раз, как только сон размывал границы между мирами, бились, пытаясь достучаться до него, самые близкие ему люди. А он не видел всего этого за застилавшей ему глаза пеленой страха. Про суицид Макар уже не думал. У него появилась новая цель в жизни, пускай бредовая, нереальная, но она появилась. И если в конце пути будет тупик, так тому и быть, но он разобьёт это грязное окно между мирами, отделяющее его от любимых. Он очень устал от сомнений, давивших на него гранитной глыбой, которая, наконец, свалилась с его плеч. Стратегия ясна, теперь разработать тактику, то бишь где и каким образом искать пресловутого Проводника, который доведёт его до нужной двери. Макар чувствовал, что логика в этих поисках будет плохим советчиком, скорее, нужно будет опираться на чувства и интуицию, которая у Макара, по его мнению, была на рудиментарном уровне. «Ну да ничего, будем справляться чем есть». Вскочив на ноги, Макар нанёс серию ударов руками и с резким выдохом завершил связку правым маваши в голову. Удовлетворённо хмыкнув, отметил про себя: «Есть ещё порох в пороховницах!»
Повернувшись к клёну спиной, он направился в сторону домов, скрытых сейчас небольшим леском. У него осталось одно срочное дело. Сегодня был ровно год после похорон, что бы ни случилось дальше, надо навестить могилки. Кто знает, а вдруг это чем-то сможет помочь. Хотя каким образом, Макар не представлял. Он всё дальше отходил от клёна, идя лёгкой пружинящей походкой человека, вновь обретшего твёрдую почву под ногами.
Глава 2
Лиза Камушкина стояла в ванной и делала вид, что умывается. На самом деле она уже умылась, а сейчас открыла воду посильней, специально, чтобы не слышать ругани, раздававшейся из кухни. Мама с отчимом совершали ежеутренний ритуал, что-то вроде «С добрым утром!», только более эмоционально. С угловатой подростковой фигурой, чью худобу лишь подчёркивали высокий рост и сутулость, Лизавета походила на мальчика, если бы не длинные белые волосы. Лицо можно было бы назвать миловидным, только вот глаза… Смотрящие всегда прямо и мимо, как бы насквозь, похожие на два солёных озера, в которых уже ничего не отражалось.
Свою инвалидность Лиза получила в три года. Пьяная мать уронила её, когда хотела искупать, и падая, девочка ударилась головкой о край ванны. В больнице мать сказала, что дочь выпала из коляски. Это уже потом, в приступе пьяного раскаяния, мама рассказала ей правду, прося простить её, стоя на коленях. Правда, к утру раскаяние сменялось похмельем и полной амнезией. Врачи были уверены, что девочка не выживет, но ребёнок, наперекор всему, остался в живых, расплатившись за это возможностью видеть и шрамом на затылке. Зрение покинуло девочку не сразу, но достаточно быстро. К своим тринадцати она уже три года ничего не видела.
С потерей зрения у девочки постепенно развилось чувство предвидения. У неё часто получалось предугадывать беду, которая грозила ей непосредственно в данную минуту (своеобразный бонус за слепоту). Таким образом она не единожды избежала гибели под колёсами машины, а один раз спасла незнакомого человека, дёрнув его назад за одежду из-под пронёсшегося мимо мотоцикла.
Для матери инвалидность дочери давала множество плюсов в виде различных льгот и выплат пособий. Именно благодаря инвалидности Лизы они смогли переехать из полусгнившего барака на окраине города в новую двушку (их тогда даже по местному телевидению показали, мама по этому случаю была трезва как стекло). Нельзя сказать, что мать её не любила. Любила по-своему, наверное. Но, по большей части, нежные чувства выражала, когда приходило пособие либо по пьяни. К матери Лиза не испытывала ни любви (от этого чувства остался только шрам на затылке), ни ненависти (на это не хватало сил). Чувство было сродни глубокой жалости – как к человеку, совершающему мерзкие поступки под чужим влиянием, но не имеющему сил сопротивляться.
– Девочка ты моя бедная, – говорила заплетающимся языком мать, обращаясь к Лизе. – Никому-то ты не нужна, кроме мамки-то.
После обычно она долго ревела и просила прощения, гладя дочь по голове. Потом мама, выплакавшись и утолив своё чувство раскаяния и жалости к себе, уходила на кухню допивать (или в свою комнату, где падала на старый раскладной диван, который делила с отчимом). Раньше у мамы бывали другие мужчины, но тот, что орал сейчас на кухне, был самым худшим из всех. Его Лизавета ненавидела всеми фибрами её души. Ненавидела и боялась, боялась до состояния ступора.
Она думала, что её жизнь не сахар, но с появлением около трёх месяцев назад в её жизни дяди Пети (который сразу стал требовать от неё, чтобы она называла его папой) она превратилась в камеру пыток. Дядя Петя обладал внешностью портового грузчика, лет сорока, ростом под метр восемьдесят, со здоровыми ручищами и внушительным пивным животом. Лицо его, в молодости весьма привлекательное, изрядно потрепали разгульная жизнь на пару с алкоголем, но оно до сих пор не утратило привлекательности для женщин. При всём при том он имел ярко выраженные садистские наклонности, замешанные на педофилии, и не стеснялся им предаваться, когда был абсолютно уверен в своей безнаказанности.
С первого же дня он повёл себя в их квартире, как полновластный хозяин, полностью подчинив маму своей воле. Но при всех своих садистских наклонностях он был ловким манипулятором и чувствовал, когда не стоит перегибать палку, ведь в квартире, несмотря на все его старания, он прописан не был. Но праведный гнев матери если и вспыхивал, обычно заканчивался очень быстро, и всё шло дальше по накатанной. Вот и сейчас кухонная дверь врезалась в стену, из неё в распахнутом халате, как локомотив, с багровым лицом вырвался отчим, за ним, цепляясь за полы халата, выбежала мама.
– Да пошла ты козе под вымя! – Голос у отчима был под стать внешности. – Вы меня задолбали вместе с доченькой! Ну на кой хрен вы мне обмарались, такие волшебные?! Одна алкашка, другая слепая. Тоже мне, ни спереть, ни покараулить! Ты (толстый палец с жёлтым толстым ногтем упёрся в мамину грудь) будешь ещё меня попрекать?! Да если бы не я, обе бы уже загнулись! Одна от бухла, другая бы в проститутки подалась, там глаза не нужны. Вы за мной как за каменной стеной. А какая благодарность?! Постоянно меня пилишь, дочка твоя как от чумного дёргается… – Сказав это, он бросил взгляд в сторону Лизы: слова доброго не дождёшься!
– Петь, ну чё ты в самом деле, ну сказала чё…
– Чё, чё… Вот только мычать и можешь… Смотри, Катерина, – он погрозил пальцем, – уйду, локти будешь кусать! У меня таких пруд пруди!
Конечно, никуда он уходить не собирался. Шикарная хата, баба – сама первая наливает, да и дочка хоть и слепандырая, очень даже ничего. Сделав вид, что ещё раздумывает, уйти или нет, презрительно цыкнув, процедил:
– А то тоже… И, развернув мать Лизы, от души приложился широкой ладонью пониже спины. – Собери пожрать, на работу опаздываю.
Работал Пётр Семёнович Рыбаков на местном рынке мясником, благодаря чему дома всегда было мясо, о чём он постоянно напоминал: «Без меня бы уже ноги с голодухи протянули». При этом всю зарплату, которую он получал, тратил исключительно на себя.
Отправив присмиревшую сожительницу на кухню, сам направился в ванную, где стояла, замерев, Лиза. Этих моментов она боялась больше всего – когда он находился в непосредственной близости от неё. Её окутал запах жареного лука и перегара. Воровато оглянувшись, не то что бы он чего-то опасался, но лишняя предосторожность не помешает, Пётр Семёнович, похотливо улыбнувшись, дотронулся своими пальцами до обнажённого плеча девочки. Лиза, вжав голову в плечи, попыталась протиснуться мимо, но он с усмешкой преградил ей путь своей рукой, уперев её в косяк.
