Плачут демоны в огне

Так скучают по тебе!

А в земле сырой, глубоко

Труп гниёт твой одинокий.

Твари ночи жить хотят,

Плоть твою пускай едят.

Ну а я петь буду вечно,

Век мой славный бесконечный!

На твоей крови и боли

Длится жизнь моя в приволье!»

Моррисон ускорил шаг. Ему было необходимо во что бы то ни стало добраться до кладбищенской певички, пусть даже эта встреча повлечёт его гибель, а в душе священника почему-то с каждой секундой росла уверенность, что именно это и произойдёт.

Туман неожиданно расступился, и перед Моррисоном предстала девочка, вполне живая, сделанная из плоти и крови, а вовсе не кладбищенский призрак. В одной руке она держала букет каких-то фиолетовых цветов, в другой – пышнотелую рыжеволосую куклу с алой лентой на шее. На плоскую детскую грудь спадала толстая чёрная коса, перетянутая куском бордового бархата, а на голове красовалось что-то вроде золотистой повязки, расшитой камнями и бисером. Лёгкое белое платье в цветочек и замшевые летние башмачки совсем не соответствовали промозглой сентябрьской погоде.

– Только посмотрите, как странно: Эльжбета Вальдемаровна Рыпун, – вдруг произнесла малышка, пристально рассматривая надгробие могилы, на которой она – священник только сейчас обратил внимание на это необычное обстоятельство – сидела, сложив ноги по-турецки. – Эльжбета – это же польское имя. Вальдемаровна – скорее всего, русское отчество. А Рыпун – это вообще чëрт знает, что такое! И дат нет. Что она вообще забыла в Англии? Зачем было здесь умирать? Очень странно, вы не находите?

– Тебе не стоит так ругаться, – растерявшись, только и смог ответить Моррисон.

– А вы кто, сэр? – вдруг спросила девочка, подозрительно изучая преподобного. – Вас тоже восхищают пустынные кладбища, места вечного умильного покоя? Я очень люблю рассматривать могилы и выбирать себе подходящую, ну на случай, если вдруг умру! Правда, в таком случае меня, конечно же, сожгут и тела не останется, что будет довольно-таки обидно. Вы тоже так думаете? – она выжидающе смотрела на него.

– А… Эм… Ты кто такая? – выдавил из себя поражëнный священник.

– Я? Астонция Дульсемори, разумеется! Вы ведь слышали обо мне, мы здесь недавно, живём в старой часовне неподалёку от кладбища. Вот я и хожу сюда гулять, это меня успокаивает. Есть какое-то очарование, умиротворение в таких местах. Смешно думать, что люди считают, будто покорили себе природу, когда она прямо-таки цветёт и торжествует на их могилах. Я очень люблю кладбищенские цветы, они, как ни странно, самые живые и стоят очень долго, наверное, потому что питаются соками мёртвых, как вы думаете? Забавно, правда? У вокруг нашей часовни тоже разбит садик, он ужасно зарос, самой мне такое буйство не одолеть, но гулять там приятно. Нужно найти хорошего садовника, который будет ладить с растениями, заговаривать их. На это тоже особый талант нужен, мы так не умеем. Мы – это я и мистер Шварцзиле, кстати говоря.

– Ах, Шварцзиле! – облегчённо вздохнул Моррисон. – Конечно, я про него слышал, о вас много говорили в последние недели. Так ты, значит, его, эм, родственница, да?

– Только по крови! – рассмеялась Астонция. – А вообще он мой воспитанник, многим мне обязан, даже жизнью.

– Ну ты и фантазёрка! – рассмеялся священник, но как-то неуверенно.

– Не совсем, но можете и так считать, если вам спокойнее. На самом деле, фантазии у меня, как у дуба, а врать я совсем не умею, да и не хочу, это ниже моего достоинства! К тому же, правда часто пугает людей больше выдумки. Я даже имя для куклы не могу придумать сама, приходится искать на кладбище. Будешь у меня Эльжбетой? – нежно спросила она у куклы и поцеловала еë в макушку. – Ладно я, но вы-то почему шляетесь по кладбищам так рано?

– Я исповедовал одну умирающую женщину. Неизвестная болезнь сгубила еë меньше чем за сутки. Так что не разгуливала бы ты в таком лёгком платье, утро сырое!

– И никто не знает, что это за болезнь? – чересчур внимательно посмотрев на него, спросила Астонция.

Священник покачал головой.

– Вы ведь тоже живёте за кладбищем, около храма, я полагаю? Проводите меня?

– С удовольствием, – без удовольствия, но с тревогой ответил Моррисон.

– Заодно я смогу познакомить вас с мистером Шварцзиле! Заглянете к нам на чашечку чая?

– Неудобно заявляться в такую рань! – попробовал было отвертеться он. – Сейчас, наверное, ещë только около пяти часов утра.

– Тридцать две минуты шестого, – бодро отрапортовала Астонция. – Так что вполне можете зайти. По-соседски!

Моррисон не заметил, чтобы у девочки были часы.

Часовня была восхитительна. Мрачна, но восхитительна. Стара, но восхитительна. Так думала Астонция, а Моррисон тем временем, напрягая сонный разум, изо всех сил пытался сообразить, почему церковную собственность, пусть и заброшенную, продали частному лицу.

Частное лицо появилось на пороге только после продолжительного стука железной ручкой в виде головы грифа о массивную створчатую дверь, украшенную кованными цветами, бабочками и ящерицами. По оценке Моррисона, такую дверь маленькая девочка в одиночку открыть ни за что бы не смогла. Даже он, наверное, не смог бы с первой попытки.

– Шварцзиле! – гаркнула Астонция, и Моррисон подскочил на месте. – Открой!

Через секунду тяжёлый дубовый ужас раздвинулся, и явил миру высокого худощавого джентльмена в щегольском наряде. Прислонившись к косяку двери, тот задумчиво жевал трубку.

На вид ему было около тридцати пяти лет. Жидкие чёрные волосы болтались аккуратными волнами до самых хрупких, как у женщины, плеч, а серые глаза скучающе-томно разглядывали пришельца. Несмотря на кривой, как бы на полпути внезапно решивший свернуть вбок нос, Шварцзиле мог сойти за вполне симпатичного субъекта, хотя красавцем, конечно, не был.

– Мистер Арчи Шварцзиле, это отец Моррисон, наш приходской священник. Отец Моррисон, это мистер Арчи Шварцзиле, мой друг и компаньон.

Джентльмен свернул губы в чуть заметную полуулыбку и кивнул, не вынимая изо рта трубки.

По кручёной каменной лестнице они поднялись в гостиную. Комната поразила усталое воображение священника своим мрачно-гротескным видом. Дневной свет, проскальзывая сквозь витражные стёкла стрельчатой арки окна, обдавал комнату потоками убийственного алого, под цвет свежей крови. Стены украшали ветхие гобелены, в сюжетные основы которых веские поправки внесли разводы пыли. Впечатление завершали полчища разномастных кукол, украшавших собой все горизонтальные поверхности комнаты. Сотни стеклянных глаз разом уставились на Моррисона.

Ему вдруг пришла в голову мысль, что, если бы не живой насмешливый взгляд, Астонцию можно было бы принять за самую большую и красивую из кукол, так милы были еë детские черты: чуть вздёрнутый носик, чуть выступающая вперёд нижняя губка, чуть пухлые щëчки, чуть узкие глаза. Всего в ней было по чуть-чуть и всего хватало. На редкость красивая девочка.

– Арчи, принеси отцу Моррисону чашку кофе, а то он совсем засыпает, – не попросила, а приказала Астонция. Она сидела в кресле неестественно прямо, как истинная леди. – Мы тут ещë не всë доделали, как видите. Гобелены собирались снять, но стены за ними просто ужасны, на днях их должны очистить. И стёкла хотелось бы заменить, иначе, я думаю, мы сойдём с ума в эдакой обстановке! А вот и Шварцзиле. Что ж, расскажите нам, пожалуйста, про Локшер. Ничего не тая, со всеми сплетнями и грязными историйками, всë, что знаете, – мягко попросила Астонция, и Моррисон впервые обратил внимание на еë голос: слишком низкий для маленькой девочки, больше похожий на голос половозрелой девицы. Кажется, на кладбище он был другим, без ноток привлекательной хрипотцы. Успокаивающий тон, будто бы уволакивающий тебя в счастливый сон, которому невозможно сопротивляться.

Моррисон принял у мистера Шварцзиле чашку кофе и впервые обнаружил пугающую особенность его ладоней: шестой палец на левой руке. Отсутствие мизинца правой руки он заметил только спустя двадцать минут разговора. Так подсказали настенные часы, сам священник не помнил, как пролетело это время. Он очнулся на собственной фразе: