Когда он звонит, чтобы его отменить, я не удивляюсь. Уже поздно, рейс у него ранний, но я чувствую, что просто сегодня зашла слишком далеко. Меня слишком много.

Каждое утро согбенный старик, не обращая внимания на мчащиеся машины, медленно толкает по улице деревянную тележку с моими любимыми подсолнухами. Высунувшись из окна квартиры, я наблюдаю, как он устраивается на углу. В своем коричневом кардигане и фетровой шляпе он как будто сошел со старинной открытки.

На звонок телефона я отвечаю почти машинально.

— Мы можем увидеться до того, как ты пойдешь на занятия? Я еще успею добраться до аэропорта, наверное.

Двадцать минут спустя Томас прикатывает в своей кожаной куртке, которая мне так нравится, и паркует мотоцикл рядом с горой подсолнухов. Я впускаю его в дом.

Бхаджан, хотя бы немного постарайся вести себя круто!

На крохотной кухне я наливаю зеленый чай в свою единственную кружку. Какое-то время мы молчим. Утреннее тепло просачивается сквозь ставни, к полудню тут будет нечем дышать.

— Я много думал о нашем разговоре, — начинает он, протягивая мне кружку.

— О котором?

— Ну, о серьезном.

— Ах да. — Я скрываю волнение за улыбкой. — Это наш единственный серьезный разговор.

Он не улыбается.

— Я всю ночь думал. Я не знаю, есть ли в английском выражение, которое подойдет для этого случая. Mi displace^[20].

— В смысле, ты просишь прощения?

— Да, но не совсем. Мне по-настоящему жаль, что тебе пришлось через это пройти. Mi displace veramente^[21].

Мы сидим на высоких кухонных табуретах, наши колени соприкасаются, его рука лежит на моей голой ноге. Он наклоняется и целует меня, чуть прикусывая губу. Потом берет одну из множества ручек, валяющихся на столе, переворачивает визитку местной джелатерии и начинает писать.

— Мы же можем продолжить общение? — Я этого не ожидала. Меня сильно отвлекают его мышцы, которые ходят под белой футболкой. Я думаю, что первый раз в жизни хочу кого-то запомнить. Хочу запомнить вес его тела. Каким-то образом мы оказались в точке, где ему приходится вести себя прилично и тратить драгоценное время на запись разных способов созвониться. Может быть, мне придает мужества его отъезд. Мы просто не успеем зайти слишком далеко. А может, я просто начинаю понимать: не все обязано длиться вечно. Иногда два человека могут встретиться ненадолго. Но это не делает встречу менее важной.

Прижавшись губами к его щетинистой щеке, я говорю:

— Снимай футболку.

Он разворачивается ко мне и вызывающе приподнимает темные брови:

— Это еще зачем?

— Просто снимай! — смеюсь я почти зло.

Улыбаясь, я беру его за руку и веду в спальню, а потом он бросает меня на кровать и стягивает футболку, как это делают парни — одной рукой, не боясь растрепать волосы. Впервые я радостно тянусь к кому-то, хочу почувствовать каждый дюйм его тела. Он стоит надо мной в одних потертых джинсах. Я хочу потянуть его на себя, но он похож на картину. Взъерошенные черные волосы, сильная челюсть и худощавое тело бойца с длинным шрамом на груди.

Он стоит так какое-то время, как будто тоже запоминает меня, потом целует мою шею, гладит лицо. Как странно осознавать — только сейчас, что меня никогда не трогал кто-то, кто действительно этого хотел. Здесь, как и везде: важнее всего оказывается честность.

Глава 47

Люксембург, 28 лет

Шестого февраля Верховный суд Люксембурга отменяет решение прокурора. Министерство иностранных дел готово выпустить Heimatschein — подтверждение гражданства на мое имя. Спустя столько времени это наконец происходит: я становлюсь полноправной гражданкой.

Мои шаги эхом отдаются в тихом аэропорту Люксембурга. Я вспоминаю день, когда прилетела сюда с мамой. Автоматические двери зала прилета открываются, и я вижу, что она ждет меня. Мы молча обнимаемся, не веря в происходящее, и едем в министерство. Я все еще слишком тощая, но уже становлюсь сильнее. В министерстве я стою, высоко подняв голову, и жду вспышки камеры. Меня фотографировали много раз, но эта фотография будет самой любимой. Она окажется в моем собственном настоящем паспорте. Я больше не призрак.

Поздно вечером мы с дедом сидим в саду под цветущей яблоней. Он ест мороженое, а я пью чай, закинув ноги на плетеный стул. Нонна, которой остался год до сотого дня рождения, граблями уничтожает что-то на грядке с руколой.

— Ты так и не перестала носить мужские шляпы, — вздыхает бопа.

Я сдвигаю свою федору на затылок, наклоняюсь и пытаюсь схватить его мороженое.

— Мне… — Мы оба вздрагиваем при звуке бабушкиного голоса. — Мне нравится ее шляпа! — Она отбрасывает в сторону сорняки и возвращается к грядке.

Бопа долго смотрит на меня — нежно, но озадаченно. Как это ни парадоксально, он больше всего ценит во мне именно то, чего никогда бы не допустил, если бы растил меня сам: мой упрямый оптимизм, непохожий на его правила, мою решимость и веру в завтрашний день, которые я сохраняю, несмотря на то, через что мне пришлось пройти.

Жизнь — это долгий процесс изменения наших убеждений. В один прекрасный день двадцатичетырехлетняя девица вошла в его мир на худых дрожащих ногах и швырнула стул в то, во что он верил. Я разрушила его представление о нашей семье, о справедливости судебной системы и законов, на защиту которых он потратил всю свою жизнь. Но я научилась уважать его, потому что, как только я стала с ним откровенна, он перестал меня в чем-либо винить. Бопа заплатил за хорошего юриста и почти каждую неделю ходил в суд, опираясь на трость — ему шел уже девяносто шестой год. Пока я была в Берлине, пока лежала в больнице, он боролся, чтобы дать мне то, чего не давал никому: свободу.

Между нами никогда не будет полного согласия. Мы во многом расходимся, но, возможно, это и есть семья. Тяжело понять, что твоя родня — просто люди, особенно если они отказываются быть такими, какими ты хочешь их видеть. Очень легко потратить всю жизнь, злясь на кого-то только за то, что он такой, какой есть. Мой дед почти что так и поступил, и это стало для меня уроком. Когда люди спрашивают меня о прощении, о том, обрела ли я мир в душе, простив свою семью, я говорю им правду: я никого не прощала.

Потому что я не верю, что имею право прощать.

Все эти годы мне было так грустно и страшно, потому что я верила, что дело во мне. Мне казалось, что во мне есть что-то невыносимое, и это заставляет людей причинять мне боль, предавать и бросать меня. Но если у вселенной и есть центр, то это не я. У людей в моей семье были серьезные проблемы и, возможно, душевные болезни. А я просто оказалась на линии огня.

Со временем я начала даже понимать, что они очень старались, и я получила все, что эти люди могли дать. И они не собирались убивать девочку, которую, казалось, холили и лелеяли. Просто если человек убивает себя сам, тебя обязательно посечет осколками, коли ты оказываешься рядом.

Так что я не прощала их. Но и нельзя сказать, что я не простила. Потому что дело совсем не во мне. Так сложилась моя жизнь. Но это только ее начало, и теперь я могу сама определять, что будет дальше. Именно мне предстоит написать продолжение, которое, возможно, станет лучше начала. Это и пугает, и одновременно успокаивает.

В тихом саду, в тени цветущей яблони, агент тайной полиции и дочь афериста улыбаются друг другу.

Эпилог

Рим, 30 лет

Я иду по своей маленькой квартире — первой, которую обставила сама, — и выхожу на террасу. Кладу ладони на грубую каменную балюстраду и закрываю глаза. Эти летние вечера хранят воспоминания о римском солнце и готовятся вспыхнуть звездами. Я смотрю вниз, на терракотовые здания, на место, которое стало для меня домом. Высокие pinetti, сосны, если прислушаться, что-то шепчут на ветру, бросают на асфальт знакомые тени. Сложно поверить, что всего несколько лет назад я вышла из больницы на подкашивающихся ногах. Мне больше не пришлось ни разу туда возвращаться.