Его темные волосы, собранные в хвост, раскачивается из стороны в сторону. Фрэнк — прирожденный бегун.

Он тормозит, упираясь в землю босыми ногами:

— Мама, что я только что услышал! Мне папа сказал! Так круто! Мы можем оставить Кьяру здесь!

— Фрэнк! — Мама закатывает глаза.

— Выслушай меня хотя бы, — просит он и падает на колени. — Эта семья о ней позаботится! И давай смотреть правде в глаза: может, больше никто не захочет на ней жениться. А мы будем свободны!

Кьяра кидает на него злобные взгляды. Мама вздыхает и идет дальше, не слушая мольбы Фрэнка.

В номере отеля он падает на кровать и демонстративно закрывает глаза рукой. Я залезаю к нему и сажусь ему на грудь, чтобы успокоить.

— Бхаджан, — говорит он грустно, — а счастье было так возможно…

Наша машина пробирается в Дели, и я упираюсь ногой в спинку маминого сиденья, пытаясь как-то привести мир в равновесие. Со всех сторон мы окружены крошечными машинами, огромными автобусами, с которых свисают люди, рикшами, велосипедами и скутерами. Их водители явно не считают жизнь святым даром. Я чувствую странную слабость и откидываюсь назад.

Почти на каждом бетонном островке, зажатом между забитыми дорогами, выстроены хижины и навесы из мусора, перевязанного тряпками и веревками. Тощие большеглазые дети стоят на раскаленном бетоне голыми ногами, а мимо несутся ревущие машины. У более современных зданий сидят попрошайки, у кого-то из них нет руки, у кого-то вместо глаза остался только бугристый шрам.

Мы вползаем на развязку, с которой не можем съехать целую вечность, потому что никто никого не пропускает. К горлу подступает тошнота, я съеживаюсь и хнычу.

— Не плачь. — Мама протягивает руку и гладит меня по колену.

— Бхаджан, тебе полезно на это посмотреть, — строго говорит папа, который уже делает шестой круг по своей левой полосе. — Никогда не забывай, как тебе повезло…

— Мне нужно в туалет, — всхлипываю я, а живот скручивает болью.

Папа смотрит на меня в зеркало заднего вида и меняется в лице.

— Не смей на меня тошнить! — Фрэнк быстро открывает окно со своей стороны и подпихивает меня к нему.

Я зажмуриваюсь, а папа громко гудит и едет по очередному кругу ада. Мы с визгом останавливаемся перед кафе, где таксисты пьют чай и гоняют мух. Ноги меня не слушаются, так что меня почти что волоком тащат в туалет. Живот так болит, что я кричу.

— Что с ней? — тревожно спрашивает папа, когда я выхожу, цепляясь за мамину ногу.

— Кажется, подхватила вирус. Надо ехать в отель. Немедленно!

Фрэнк подносит к моим губам бутылку воды, но я отворачиваюсь. Мне хочется только заползти в угол и заснуть. Когда меня вынимают из машины и вносят в огромный отель с вращающейся стеклянной дверью и парковщиками в форме, я вся горю и трясусь. А потом мир вокруг чернеет.

Я не знаю, сколько времени проходит, прежде чем я прихожу в себя и слышу отчаянные крики про детского врача или вообще любого врача. Лица кружатся надо мной, у мамы холодные руки.

— Бхаджан, скажи что-нибудь! — Ее губы прикасаются к моему лбу. — Посмотри на меня!

Я не могу говорить, потому что слишком устала, и просто закрываю глаза. Мне кажется, что я лежу на плоту и его тихонько относит все дальше и дальше от берега.

Ночь. До меня долетает незнакомый голос. Какая-то холодная штука прижимается к моей груди, и, чуть приоткрыв глаза, я вижу, что надо мной склонилась индианка. На кровати лежит докторская сумка. Чем дольше я вглядываюсь в ее обведенные черным глаза, тем глубже они кажутся. Они похожи на живой янтарь. Она отворачивается и заговаривает с родителями:

— Она скоро умрет, если вы не найдете способ вливать в нее как можно больше жидкости.

После ее слов исчезают все звуки, а потом все, наоборот, начинают говорить одновременно. Они спорят о больнице, о том, не станет ли мне там еще хуже. Искаженные ужасом лица уплывают вдаль, пока… что-то не бьет меня по зубам. Я открываю глаз и вижу, что с обеих сторон от меня сидят Фрэнк и Кьяра с пипетками в руках.

— Это просто вода, зайка. Просто пей. — Кьяра говорит своим веселым голоском, который я не выношу, но сейчас меня даже он не раздражает.

Папа орет на кого-то по телефону, что-то насчет авиабилетов, но в этом нет ничего необычного. Мама меняет холодные тряпки у меня на лбу, сжимает мою руку и вытаскивает из шкафа чемоданы. Ради бога, почему все просто не лягут спать и не оставят меня в покое? Я отворачиваюсь.

— Бхаджан! — Фрэнк теребит меня за плечо. — А ну пей воду!

Я вижу, что он почти плачет.

— Это же я, Бхаджан. Сделай это ради меня, пожалуйста. Ну давай!

Пипетка снова бьет по зубам, и ради него я стараюсь. Первые капли воды жгут горло. И вдруг мама хватает меня, и я тряпочкой повисаю у нее в руках.

— Быстрее! — Теперь приказы отдает папа.

Мы проносимся по пустому лобби и выбегаем в серый рассвет.

— Открывай багажник! — кричит папа сонному таксисту, и они вдвоем запихивают вещи.

А потом я вижу ее — одну из тех оборванных детей, что спят под стеной отеля. Только она не спит. Она очень маленькая и хрупкая, рваные тряпки почти не прикрывают худые ноги. Ей года четыре или пять, примерно как мне, и глаза у нее похожи на мои, большие и миндалевидные, только темно-карие, а не голубые. Она не двигается. Время останавливается, мы смотрим друг на друга, пока все загружаются в машину. Я вижу, что руки у нее дрожат, как отпущенная струна гитары. Она скрестила их на груди, словно обнимает себя саму.

— Давайте садитесь!

Мама крепко обнимает меня, словно пытается поделиться своей силой.

И в последнее мгновение, прежде чем потерять сознание, я понимаю: эта девочка не выживет. Нас разделяет всего три метра, но ее бросят умирать, а меня спасут. И мы обе это знаем.

Глава 3

Сидней, Австралия, 5 лет

Включив телевизор, я смотрю на экран и… влюбляюсь.

— Я ем еду аборигенов. — Суровый мужчина, бывший военный, чуть старше тридцати, припал к земле, держа в руках извивающегося червяка. — Вы думаете, это просто червяк, — говорит он в камеру с густым австралийским акцентом, — но на самом деле это источник чистого белка.

В первый раз я понимаю, что именно меня привлекает в мужчинах: знания и умения, способность пережить апокалипсис. Это самое главное. Мой опыт и рассуждения отца привели мой ум к мысли, что апокалипсис не просто может когда-нибудь случиться, а что его надо принимать во внимание каждый день. Я не паникую, просто всегда начеку.

Прошло четыре месяца после отъезда из Индии, и, благодаря строгой диете из авокадо и льняного масла, а также шоу про выживание и тайно пронесенного в дом сырого козьего молока, я почти выздоровела. Разрешение смотреть телевизор целый час в день, пока я поправляюсь, поначалу меня удивило. Но папа должен одобрять все передачи, которые я выбираю. Пока что я учусь выживать на случай, если произойдет военный переворот.

Усвоив сегодняшний урок — какие корни съедобны, а какие убьют на месте, — я начинаю бегать по квартире. На мне новое платье — белое, легкое, длиной до пола. Я получила его в подарок на пятый день рождения. Забравшись на свой любимый насест — подоконник нашей огромной квартиры, — я могу любоваться в окно на гавань и причудливую крышу Сиднейского оперного театра. Мне кажется, что это белоснежные паруса великолепного корабля на фоне ослепительно синего неба. Я чувствую себя как дома. И тогда же замечаю в папе перемены.

Когда я сижу на подоконнике, папа подходит и чмокает меня в порозовевшую после окончания болезни щеку, а затем начинает ходить по комнате, погрузившись в раздумья. Я смотрю на него, такого беспокойного, такого высокого, смотрю, как он изучает горизонт за окном. Мне становится тревожно. Возможно, именно поэтому два дня спустя я совершаю ошибку.

Моя гимнастическая команда выстраивается на беговом поле.