– То есть о тех родственниках, кого ты не встречаешь каждый день в квартире, можно ничего и не знать?

Аня молчала. Он опять заёрничал:

– Позор тебе! Вот она – современная молодежь…

– Ну всё, хватит! – опять перебила его Аня. – Ты прав и мне стыдно. Просто у вас здесь принято давать какие-то странные кликухи. Мама, помнится, рассказывала, как трем родным братьям в паспортах записали три разные фамилии согласно их кличкам. А когда я искала дом, то меня все посылали на какие-то яйца… как их…

– Какие еще яйца?

– Погоди, вспомню… Яика, что ли..

– А, Иика? – он засмеялся.

– Точно. Что это такое?

– Да это просто местное название улицы. Ты еще не знаешь, на какой улице живу я, по-местному названию.

– Это Октябрьская-то? Я запомнила, обрати внимание… Ну и на какой же?

– На Самодурихе.

– Что?? Что за ругательное название?

– И ничего ругательного. Землю раньше колхозные власти не давали, а людям селиться где-то нужно было. Вот они и строили дома по ночам без разрешения, самодуром. Отсюда и название пошло. Надо же как-то новую улицу называть. Люди не виноваты, что село появилось раньше, чем официальная документация. Жил на улице Лукьян – получите Лукьяниху. Жил поп – получите Попову гору. Жили нищие – получите Махровку.

– Ну а Иика-то почему?

– Этого я не знаю. История умалчивает.

– А еще зады какие-то… – вспомнила Аня.

– Не зады, а зада. Это…ммм… Ну как бы усадьба, не огороженный огород за домом – уж извините за оксюморон… Огород 50 соток, пока туда дойдешь… Вот так и назвали. Это как бы изнанка улицы, не красная линия, а задворки.

– А ты хорошо объясняешь.

Своим голосом Гюнтер заглушал голос Аниной совести, и она переключилась на исследование местности. Проходя через центр Починок, она, как ребенок, читала вывески, написанные краской на ватмане: Дом культуры, Дом Пионеров – всё такое советское. И вдруг вывеска «Кинотеатр».

– Ничего себе, здесь есть кинотеатр? Что там показывают?

– Понятия не имею, я там лет 15 не был…

– Позор! Что за молодежь пошла – вообще не следит за веяниями культуры, – передразнила его Аня. Гюнтер остановился и глаза его стали колючими, как крыжовник.

– Пошли! – и, схватив ее за руку, он потащил ее в кинотеатр.

– Да что ты меня все время тащишь! – возмущалась Аня.

В кинотеатре, казалось, от Советского Союза сохранилось всё. Даже запах. В пустынном холле, выложенном советской плиткой, им так обрадовались местные сотрудники, что специально для них провели сеанс – фильм ужасов с неизвестным Ане названием.

– Ничего себе, целый зал для нас двоих! – Аня была в восторге. – Выберем лучшие места!

Они зашли в советский зал, вдыхая историю, сели в самый центр на смешные короткие сиденья и приготовились смотреть ужас ужасный…

Когда кино началось, Аня зашлась в смеховой истерике. Это был американский «триллер» лет так 60-х, с нарисованными вручную спецэффектами, наиглупейшим сюжетом и театральной игрой актеров. Несколько раз лента, видимо, рвалась и склеивалась, потому что были смешные накладки кадров. Все это было так нелепо, что Аня прохохотала непрерывно весь час, что шел фильм. Гюнтер был счастлив от этого и получал эстетическое удовольствие, глядя на произведенное на Аню впечатление.

– Это был самый смешной ужастик в моей жизни! – вытирая слезы от смеха, говорила Аня, выходя из зала.

– Теперь ты понимаешь, почему я не был в этом кинотеатре лет 15?

На обратном пути в Ильинское они подсадили в машину целую компанию молодых людей, которые шли пешком по жаре из одной деревни в другую. Это были очень веселые три парня и две девушки, которые, усевшись на заднем сиденье в два слоя, заряжали своей позитивной энергетикой, всю дорогу выкрикивали разные веселые глупости и, пританцовывая всеми частями тела, пели песни:

– Коровка на лугу, на лугу, на лугуууу… – вопили они хором. – Мычала на луну, на луну, на луну-у-у… – А когда песня заканчивалась, начинали новую:

– Бор-до-вые халаты, о-о-о… – разносилось в открытые окна машины. – Коричневые кеды, о-о-о, зеленые колготы, о-о-о…

Аня и Гюнтер двигались с ними в такт и подпевали. Даже жалко было их высаживать. «Спасибо, братан! Вы суперрр!»– кричали они и пожимали руки.

Высадив их рядом с рекой, Гюнтер поехал вдоль берега по песчаной дороге. Здесь, с другой стороны от дороги, начиналось поле. Перед машиной, будто указывая дорогу, перелётывали трясогузки, а за машиной вздымались клубы пыли. Ни одной живой души вокруг. В открытые окна дул свежий ветерок с реки. Здесь она была не такая бурная, но заросшие густой травой берега были всё же крутыми. Вспомнив плотину, Аня спросила:

– Как называется эта река?

– Это великая русская река Алатырь! – пафосно сказал Гюнтер.– Хотя большая ее часть на самом деле протекает по Мордовии.

– Тут была плотина?

– Бери выше: гидроэлектростанция. И мельница. Но это было давно… А сейчас в омутах живут гигантские щуки и сомы. Однажды, когда мы с братом рыбачили, они перевернули нашу лодку.

Неожиданно он остановил машину посреди дороги, выбежал и, как был, в рубашке и джинсах, сиганул с небольшого обрывчика в воду. Вынырнув, стал плавать и нырять, совсем как дельфинчик. Аня невольно залюбовалась.

– Ты хорошо плаваешь! – крикнула она ему, открыв свою дверку.

– У нас все хорошо плавают… Алатырь обязывает. Иди ко мне? – позвал он.

– Нет, простите, я забыла свои парадные лифчик и семейки дома! – фыркнула Аня, вспомнив «купальные костюмы» местных.

– Ах да, простите, сударыня, и я забыл, что вы городская цаца, – раскланялся в воде Гюнтер. Аня вышла из машины и встала над обрывчиком.

– Мое платье, к счастью, стоит слишком дорого, чтобы я портила его Вашей грязной водой, Гюнтер! – парировала Аня.

Гюнтер подплыл поближе и встал напротив нее. Вода была ему по подбородок.

– Тогда позвольте мне взять эту обязанность на себя, сударыня, – и он плесканул на ее платье ледяной водой. Аня взвизгнула.

– Ну всё, я раздавлю тебя, презренный раб! – крикнула она и хотела вдавить его голову в воду босой ногой.

Он увернулся, и Аня с визгом занырнула в воду с головой. Ледяная вода обожгла ее тело тысячей иголок! Аня захлебнулась, вынырнула и с ужасом поняла, что не чувствует под собой дна! В панике начала бултыхать руками по воде и уцепилась за единственное твердое, что под них попалось, – плечо Гюнтера. Ничего не соображая от страха и холода, подтянулась поближе и залезла на него как обезьянка – с руками и ногами, трясясь от холода и страха и инстинктивно прижавшись к нему всем телом – какой он тепленький… тепленький…

– Спокойно! Я держу тебя, – тихо сказал Гюнтер. Он действительно крепко прижал ее к себе, и Аня увидела перед собой его голубые глаза. Ей стало жутковато – он глядел на нее взглядом голодного волка. Она сразу пришла в себя и замерла: «Боже, что я делаю – вишу полуголая на шее у мужика, даже имени которого я не знаю… Но какой же он притягательный…» Избыток эмоций перехватывал дыхание, оглушал. Гюнтер брал власть над ней одним своим волчьим взглядом, и хотелось ему подчиняться…

«Нет, я не могу! Это всё неправильно!» – Аня преодолела себя и отодвинулась от него подальше.

– Извини. – Тихо сказала она. – Я не хотела…

И, сама не поняв, чего же именно она «не хотела», оттолкнулась от Гюнтера и по-собачьи поплыла к берегу. Когда она выходила из воды, новая волна стыдливости и вместе с тем ощущения собственной соблазнительности охватила ее: ее дорогое платье облепило всё тело, выставляя напоказ всё, что можно и чего нельзя… Она быстро посеменила в машину. Гюнтер молча стоял в воде и смотрел ей вслед. Простояв так еще пару минут и о чем – то размышляя, он, наконец, вышел и они поехали дальше, делая вид, что ничего не случилось, и Аня только искоса бросала взгляд на его широкую грудь в облепившей ее мокрой рубашке.

– Вчера в тебе убралось столько еды, что ты напомнила мне стишок про Робина-Бобина… – говорил Гюнтер, чистя картошку огромным ножом. Они разместились на светлой кухне. Пока он хозяйничал, она достала полученную в Починках пачку грустных документов из бабушкиного комода. Пачка была дольно внушительной – письма, фотографии, записки и даже какие-то платежки. Разложив всё это на кухонном столе, Аня по очереди их просматривала.