В присутствии врага

— Я наблюдала за вами двумя. — Коррин совсем задыхалась. — Я видела. И я знаю. Я знаю, потому что я звонила… — Ее пальцы впились в грудь.

— Тихо-тихо, прошу вас. Постарайтесь не волноваться. Если вы не успокоитесь, то…

— Мы с Сэмом… Мы назначили дату, и я думала, что он захочет… первым… — Коррин засипела. — Узнать… — Она кашлянула, но не сдалась. — Но его там не было. И нам обеим известно почему, и неужели вам не стыдно — не стыдно, не стыдно — красть чужого мужчину? — Последняя фраза добила ее. Она повалилась грудью на стол, дыша словно сквозь игольное ушко, вцепилась в ткань, которую кроила, и осела на пол, стащив материал за собой.

Барбара бросилась к ней, крича:

— Миссис Пейн! Черт! Миссис Пейн!

Она перевернула Коррин на спину. Лицо женщины из красного сделалось белым, губы посинели.

— Воздуху, — выдавила она. — Вдохнуть… Барбара без церемоний опустила ее на пол и кинулась на поиски.

— Ингалятор. Миссис Пейн, где он?

Пальцы Коррин слабо шевельнулись, указывая на лестницу.

— Наверху? В вашей комнате? В ванной? Где?

— Воздуху… прошу… лестница…

Барбара рванула наверх, первым делом в ванную. Там она распахнула дверцы аптечки, смахнула половину содержимого в раковину. Ингалятора здесь не оказалось.

Затем она побежала в комнату Коррин. Вывалила на пол все из ящиков комода, из ящиков ночного столика. Посмотрела на книжных полках. В стенном шкафу с одеждой. Ничего.

Барбара выскочила в коридор, услышала мучительные хрипы миссис Пейн, которые как будто замирали. Ругаясь, Барбара начала выкидывать на пол лежавшие на полках в стенном шкафу простыни, полотенца, свечи, настольные игры, одеяла, фотоальбомы. Она опустошила шкаф меньше чем за двадцать секунд, но успеха добилась не большего, чем в остальных местах.

Но она же сказала «лестница». Разве не «лестница» она сказала? Неужели она имела в виду?..

Барбара сбежала вниз. У основания лестницы стоял полукруглый столик. И там, между стопкой свежих газет, горшком с пышным растением и двумя декоративными керамическими фигурками стоял ингалятор. Барбара метнулась с ним в столовую, приложила его ко рту женщины и судорожно нажала на клапан, приговаривая:

— Дышите. О, боже. Дышите.

И стала ждать действия медицинского волшебства.

Прошло десять секунд. Двадцать. Наконец Коррин задышала легче. Она продолжала дышать с помощью ингалятора. Барбара поддерживала миссис Пейн, чтобы та ненароком не померла.

В таком положении и застал их Робин, войдя в дом минут через пять.

Линли поужинал в своем кабинете, воспользовавшись услугами четвертого этажа. Трижды он звонил Хейверс — два раза в Амсфорд и один раз в «Приют жаворонка», где оставил сообщение женщине, которая убийственно вежливым тоном произнесла:

— Не беспокойтесь, инспектор, она обязательно его получит.

Из чего Линли заключил, что Барбара получит гораздо больше, чем его просьбу позвонить в Лондон с дневным отчетом о своей части расследования.

Позвонил он и Сент-Джеймсу. Ответила Дебора, сказавшая, что мужа не было дома, когда полчаса назад она сама вернулась после целого дня съемок у церкви Святого Ботолфа.

— Как насмотришься на бездомных… — продолжала она. — Все остальное становится таким мелким, правда, Томми?

Воспользовавшись возможностью, он сказал:

— Деб, насчет понедельника. Мне нечего сказать в свое оправдание, кроме того, что я вел себя по-хамски. Обвинения в убийстве детей были непростительными. Я ужасно сожалею.

После вдумчивой и очень характерной для нее паузы Дебора ответила:

— Я тоже сожалею. Я очень чувствительна к этой теме. К детям. Ты знаешь.

— Знаю. Знаю. Простишь меня?

— Сто лет назад простила, дорогой Томми. Хотя с момента ссоры прошло всего сорок восемь часов.

Поговорив с Деборой, Линли позвонил секретарю Хильера и назвал приблизительное время своего появления у заместителя комиссара с отчетом. Потом позвонил Хелен, которая сказала то, что он уже знал: что Сент-Джеймс хочет поговорить с ним еще с полудня.

— Понятия не имею, что там стряслось, но, кажется, это как-то связано с фотографией Шарлотты Боуэн, которую ты оставил у Саймона в понедельник.

— Я говорил об этом с Деборой. Я извинился. Я не могу вернуть свои слова назад, но она как будто готова меня простить.

— Она такая.

— Да. А ты? Ты готова?

Последовало молчание. Потом на том конце звякнула посуда, и Линли понял, что застал Хелен за ужином, и это напомнило ему, что после завтрака он практически не думал о еде.

— Хелен? — позвал он.

— Саймон сказал, что я должна решить, — наконец проговорила она. — Либо головой в омут, либо порвать совсем. Сам он из тех, кто бросается в омут. Он говорит, что ему нравятся треволнения супружеской жизни.

Хелен коснулась сути их отношений, что было совсем на нее не похоже. Линли не мог понять, хорошо это или плохо. Хелен обычно извивалась ужом, пытаясь выкрутиться, но Линли знал, что в словах Сент-Джеймса заключалась правда. Они не могли продолжать в том же духе до бесконечности, она — колебаться в принятии окончательного решения, а он — мириться с ее колебаниями, лишь бы не получить прямого отказа.

— Хелен, ты свободна в эти выходные? — спросил он.

— Я планировала пообедать с матерью. А что? Ты не будешь работать, дорогой?

— Не знаю. Вероятно, буду. И даже наверняка, если расследование не завершится.

— Тогда что?..

— Я подумал, что мы могли бы пожениться. Лицензия у нас есть. Мне кажется, самое время ею воспользоваться.

— Вот так, да?

— Прямиком в омут.

— А как же твоя семья? А моя? А гости, церковь, прием?..

— А как насчет того, чтобы пожениться? — настаивал он. Голос его звучал непринужденно, но сердце трепетало. — Решайся, милая. Забудь о мишуре. Если захочешь, все это мы устроим после. Настало время совершить прыжок.

Он почти чувствовал, как она взвешивает «за» и «против», пытаясь предугадать все возможные последствия своего согласия на то, чтобы навсегда и публично связать свою жизнь с его жизнью. Когда речь шла о необходимости на чем-то остановиться, импульсивность Хелен Клайд бесследно улетучивалась. Раздвоенность ее чувств бесила Линли, но он давно понял, что она является неотъемемой частью существа Хелен. Она могла потратить четверть часа, обдумывая, какие утром надеть чулки, и еще двадцать минут подбирать к ним идеально подходящие серьги. Так чего удивляться, что последние полтора года она провела в размышлениях; сначала — выйти ли вообще, а потом — когда выйти за него замуж.

— Хелен, я все понимаю. Я знаю, что принять это решение трудно и страшно. Видит Бог, я сам сомневаюсь. Но это вполне естественно, и наступает время, когда мужчине и женщине приходится…

— Дорогой, я все это знаю, — рассудительно проговорила она. — Тебе не нужно меня убеждать.

— Не нужно? Тогда, бога ради, почему ты не скажешь?..

—Что?

— Не скажешь — да. Скажи, что ты согласна. Скажи что-нибудь. Дай мне какой-нибудь знак.

— Прости. У меня и мысли не было, что тебе нужен знак. Я просто задумалась.

— О чем?

— О самом главном.

— А именно?

— Господи. Я полагала, ты меня достаточно знаешь, чтобы догадаться. Что мне надеть?

Линли ответил, что ему все равно, что она наденет. Что ему все равно, что она будет носить всю оставшуюся жизнь. Хоть рубище, если пожелает. Хелен засмеялась и сказала, что ловит его на слове.

— У меня как раз есть аксессуары к рубищу.

После этого Линли почувствовал, как он проголодался, и отправился на четвертый этаж, где всем предлагался сэндвич с авокадо и креветками. Линли купил его, яблоко и чашку кофе и отнес к себе. На середине импровизированного ужина в дверях кабинета появился Уинстон Нката с листком бумаги в руках. Вид у констебля был озадаченный.

— Что такое? — спросил Линли.

Проведя пальцем по шраму на щеке, Нката сказал: